том смысле, что убить героя на сцене мало реально каким-нибудь неожиданным способом, с расчлененкой и лужами кровищи, чего иногда так хочется и чего иногда они (герои) так заслуживают. Все равно он встанет и поклонится. В самом крайнем случае, драматично уползет за кулисы».
«А вообще — есть в этом какая-то высшая прелесть — вывести в пьесе ситуацию, которую именно что невозможно воплотить на сцене, написать какую-то такую ремарку, которая является заведомо невыполнимой для режиссера и актеров, исхитриться и запихать туда что-то такое, что никак не может быть показано на сцене. Мол, пусть выкручиваются как хотят. И выкручиваются. Если хотят, конечно. Чаще всего не хотят, и тогда пьеса превращается в чистейший объект литературы, существующий исключительно сам по себе и предназначенный для чтения».
Здесь же — его эссе «Про заек»: «Плохая проза — как кусок имбиря, поедаемый между тающими на языке кусочками суши, — очищает небо и готовит его к новым неизведанным ощущениям. Поэтому я читаю все. Разнообразя и чередуя. Классику, за ней современную литературу, за ней упомянутые детективы, классику уже зарубежную и так далее, по кругу. Не читаю только мемуарную литературу. Потому что в мире столько интересных вымыслов, что правда как-то сильно проигрывает в сравнении. Ну, во всяком случае, так мне кажется».
Константин Фрумкин. О загадочном удовольствии говорить. — «Нева», Санкт-Петербург, 2010, № 12.
«Впрочем, возможно, речь не доставляла бы говорящему такое удовольствие, если бы была просто одной из способностей, которые можно упражнять и проявлять. Но речь самыми тесными узами связана с другой важнейшей антропокультурной категорией — с властью, со статусом в социальной иерархии, в обезьяньей стае, стремление бороться за который заложено в человеке на уровне инстинктов. Многие мыслители — например Поршнев — говорили об исходно „суггестивной” функции речи, о том, что вообще слово исходно является приказом и что, соответственно, право говорить во многом является осуществлением власти в данном социальном пространстве. Добиваясь возможности высказаться, человек утверждает себя в высоком — или мнимовысоком — социальном статусе. Недаром в русском языке слово „сказано” часто без всяких пояснений употребляется в смысле „приказано”. Говорящий человек утверждает себя в роли того, „кем сказано”, а не „кому сказано”».
«Но не является ли слово или, говоря шире, речь некой ближайшей аналогией семени? Речь есть компактная порция информации, отражающая личность говорящего и являющаяся проекцией его внутреннего мира. Попав в слушателя, речь в минимальной, а при удаче и в значительной степени преобразует внутренний мир слушателя, делая его подобным миру сказавшего. Всякий, кто говорит, извергает из себя информационное семя, надеясь, что оно попадет на „почву” — в души слушающих, произведя в них соответствующее реструктурирующее действие и оставив в них отпечаток личности говорившего, а при большой удаче — сделав слушающего духовным двойником и таким образом продолжением личности говорившего. Здесь мы видим, как срабатывает формула, приведенная Кожевым в книге „Введение в чтение Гегеля”: человек является человеком лишь в той степени, в которой он навязывает другому человеку представление о себе, заставляя признать себя».
Егор Холмогоров. Гарри Поттер и нищета «консервативной революции». — «Новые хроники», 2010, 25 декабря <http://novchronic.ru>.
Расшифровка выступления на заседании книжного клуба Liberty.ru , посвященном выходу книги «Гарри Поттер и философия».
«Реальность волшебного мира Роулинг — это реальность, в которой есть такие вещи, как элементы домашнего рабства, потому что главным обслуживающим персоналом всего того магического хозяйства, которое у нас имеется, являются по сути рабы. Я думаю, все помнят некоторое исключение из правил трансфигурации: нельзя трансфигурировать золото, т. е. нельзя создать золото из чего-то еще и нельзя создать еду из чего-то еще; воду можно выпустить из палочки, а вот бутербродов уже не сделаешь. Все те роскошные лукулловы пиры, которым предаются студенты Хогвартса, — это все кем-то приготовлено. В определенный момент мы узнаем, что это все приготовлено домашними эльфами, которые живут в подвалах этого самого Хогвартса, не имеют ничего, кроме своих рабских туник, работают и, главное, вполне довольны жизнью».
«Один из самых странных и <...> из самых нетолерантных мотивов, которые есть в книгах Роулинг, — это комическая история о том, как Гермиона решила бороться за права домашних эльфов, как она распихивала им едва ли не насильно одежду (а получение одежды, как помните, является символом освобождения), как эти домашние эльфы, если они получали свою свободу, страшно терялись, не знали, что делать, у них начиналась истерика, паника. Как мы все помним, если мы интересовались философией, здесь госпожа Роулинг повторяет классический тезис Аристотеля о существовании рабов по природе. Домашние эльфы, за исключением редких онтологических исключений типа эльфа Добби, — это рабы по природе. И волшебники должны обращаться с ними как с рабами, если они этого не делают, то система дает сбой».
«Дальше мы узнаем очень глухо, из очень немногочисленных намеков о существовании еще одного производящего класса — это гоблины. Про гоблинов мы точно знаем, что они — специалисты в механике, в оружейном деле, они — специалисты во всем, что связано с металлами. Мы опять же узнаем, что между гоблинами и волшебниками велись очень жестокие войны, которые закончились уже где-то в XIX веке. Закончились тем, что, в общем и целом, волшебники гоблинов подчинили. В итоге им было предоставлено какое-то четкое место, гоблины до сих пор осознают себя как фактически порабощенную нацию, которая отчуждена была волшебниками от некоторых очень важных прав, а главное, от некоторых очень важных собственных артефактов».
А также: «Гарри фактически работает в
