И с паузой:
*
— Кто это?
— Спи, спи. Это мой Кандинский.
Но Артем уже проснулся.
— Оля! Оля!.. Неужели я проспал такую ночь… Так много спал… Такая наша ночь… Иди ко мне!
Он проснулся, он хотел близости. Нет, нет!.. Ольга милосердно, трогательно просила его поспать еще. По-ночному тихо умоляла — не надо, не надо, Артем, уже с утра твое выступление… митинг… Ты слишком устал.
Но мужчина и не думал перестать, напротив… Он хотел ее все больше. И, крепче взяв за руку, хозяин, притягивал к себе.
“Но хотя его пробудило желание, хотя страсть, он старался быть деликатным. Он целовал меня, бережно, нежно, но, конечно, настойчиво, а я… я, конечно, старалась быть на страже его сна… и на страже самой себя…
Однако та, вторая женщина во мне (это ведь тоже я), оказалась уже взволнована ничуть не меньше, чем он. И сама, мыслью, уже тянулась к нему”.
— Оля!
“Хотя бы остановить ужасную дрожь. (Меня трясло…) Я не уступила… Нет, Артем… Не сейчас! Не сейчас!”
— Знаешь, Оля, я сразу скажу им про это клеймо. Наше позорное клеймо совковой прописки… Я напомню… Острым выпадом! Я впарю в них как раз митинговую, жгучую мысль о свободе места проживания… Ага… А затем — затем самое-самое наше больное…
“Вспышка чувства (среди ночи обоюдная вспышка… обоюдная, не спорю… я виню себя) привела к тому, что случилось самое ненужное, самое лишнее — Артем заговорил.
Это было совершенно ни к чему… перед близким утренним выступлением! Он мог перегореть. Он озвучивал в никуда свои тезисы. Соскальзывая в пустоту… Он мог потерять напор голоса на всё сегодняшнее утро!.. Я не знала, как быть.
— Уже кое-какая свобода дана нашим предприимчивым людям. И теперь я потребую отмены прописки — этого уродливого запрета на жилье, на саму жизнь… А затем мой злобный, ядовитый десерт — остатки цензуры… Искоренить ее! до точки!
