но с рисунком зубцов, полукружий
крымско-татарским —
в ту, что поверх девяти
плачущих лотосов вырезанного фонтана
пляшет и дальше скользит —
в пыльном ВОЗДУХЕ степи —
через ГОРЫ,
в каких высекали пещеры ГРЕКИ и ГОТЫ,
хвалы вознося Богородице —
под Её омофором
звёздного неба
простор высветляется в ДЕНЬ, —
на юго-запад, подальше от зноя,
через отлогие чащи, вослед за сарматским
оленем, сбегающим к яркой воде.
Там ЕВПАТОРИЯ, белая в йодистой сини, —
город, где в детстве купался в рапановых водах,
ездил на пляж на трофейных немецких трамваях,
после часами валялся в просторной гостиной
съёмной квартиры, весь обожжённый до жара
щупальцами слизевидных медуз-корнеротов —
как ненавидел я этих прозрачных существ!
Как там блестел потолок, изрисованный солнцем!
Бабушка, помню, молчала, лишь байки хозяев
о миновавшей — для них лишь недавно — войне,
вечные байки, какие я слышал всё детство,
про оккупацию, страхи, нелепости, юг —
спать не давали.
Каким теперь эхом
вспомнились мне б среди призраков Киркенетиды,
в южном углу превращаемой в морок державы,
байки про наш затянувшийся собственный плен?
ЖИЗНЬ, замкнутая в кокон сна,
