сонно выскакивают на влажный от ночного тумана асфальт. Я бы уступал дорогу женщинам с сумками и мужчинам с тяжелой поклажей, что спешат к выходу, где их обязательно кто-нибудь с нетерпением ждет. Постепенно примыкающие улочки наполнялись бы жизнью и криками, и торговля вспыхивала бы в тени деревьев и под стенами почты, и охрипшие голоса сообщали бы об отправлении международных экспрессов, которые увозили бы из этого города сотни неизвестных людей, избавляя нас от их легкого присутствия.
Ближе к обеду голоса подымались бы вверх, а потоки драгоценной пыли падали бы сквозь высокие вокзальные окна, удерживая всю конструкцию в равновесии посреди жары и шума. И все носильщики, что так резво снуют поутру между пассажирами купейных вагонов, после обеда лениво прятались бы в тень, курили крепкий табак и пересказывали друг другу поучительные истории из личного опыта о женщинах, изменах и обязательном справедливом наказании. И продавцы цветастых игрушек и китайской посуды ходили бы под окнами транзитных поездов, пытаясь продать хоть что-нибудь из того, что послало им скупое вокзальное провидение.
Интереснее всего было бы по вечерам. По вечерам вокзалы зажигаются, как лампы, и оживают, словно зомби после непродолжительной смерти. И дети, что спят в подземных переходах, и женщины, что торгуют цветами, и менты, что страдают в такую жару, словно псы, и карманники с дырявыми карманами — все они, попав под тяжелый свет станционных прожекторов, следовали бы за размеренным железнодорожным механизмом, вливаясь в его слаженный хор. И вместе с ними двигались бы тысячи измученных дорогой изгнанников, и сотни транзитников, и десятки иностранцев — все они сновали бы по вокзальным коридорам и закоулкам, постепенно уезжая по своим маршрутам и оставляя нас одних в этом разгоряченном городе, где вокзал всегда был самым безопасным убежищем, потому-то в нем и укрываются уголовники и перекупщики.
А вот автовокзалы живут совсем в другом ритме, больше похожем на ритм фабрик и супермаркетов. Просыпаются они рано, чтобы отправить cвои первые рейсы. Стартовав с автовокзала, ты некоторое время едешь по городу, останавливаясь на перекрестках, около знакомых тебе домов, проезжая улицы, с которыми у тебя связано множество историй и случаев из жизни, иногда даже замечаешь кого-то из знакомых, озабоченно шагающего по тротуару. Словно движешься внутри собственной психики, поскольку города, в которых мы живем, так или иначе в ней присутствуют, и подобное путешествие производит странноватое впечатление, ты словно бы никуда не уезжаешь, просто, купив билет, перемещаешься от дома к дому, от перекрестка к перекрестку внутри хорошо знакомого тебе пространства, в зоне действия городского транспорта. Но вот город кончается, и чувство обжитого пространства быстро исчезает, и все последующие случайные автостанции, которые попадаются тебе по дороге, оставляют разве что вкус мимолетности, сладкого распада и смерти, что обитает в диспетчерских кабинах.
Автовокзалы, наверное, и отличаются от железнодорожных станций этой атмосферой запустения, опустошенности, которая всякий раз возникает, стоит только отъехать очередному перегруженному икарусу. Наполненные поутру мельтешением и красками, автовокзалы быстро пустеют и затихают, и даже прибытие вечерних автобусов, особенно пригородных — старых и ломких, как голоса подростков, мало что меняет. Вечернее солнце движется над крышами, трава тихо пробивается сквозь бетонные плиты, сворачивается торговля, зажигаются огни, и собаки ложатся на ступени и засыпают чутким сном, охраняя потусторонние вокзальные входы. Ночные автостанции похожи на рынки, которые покинули торговцы, — на них так же тревожно, повсюду следы разгрома, они стоят, словно декорации, которые забыли убрать и которые не приносят уже ни пользы, ни удовольствия. Все равно — я хотел бы жить рядом с автовокзалом, время от времени приходить к нему, провожать последние автобусы и долго сидеть на скамейке под громоздкими часами без секундной стрелки, выпивая с друзьями из окрестных кварталов. Хотел бы знать, что всегда могу прийти сюда, даже если мне не нужно никуда ехать.
Теплое чувство зависти всегда вызывали у меня и пассажиры. Я всегда завидовал тем, кто уезжает. И еще больше тем, кто возвращается. Меня завораживали простые обыденные подробности их жизни: укладка багажа, нервное ожидание такси, последняя проверка сумочек и кошельков; завораживала их спешка, слезы и обмен бодрыми восклицаниями, усталость и беспокойство. Хоть, главным образом, завораживал, конечно, тот удивительный черный прогал, что открывается тебе в начале пути, излом, за которым ты смог бы уловить и невероятное потустороннее дыхание сквозняков, и внезапный слепящий свет фонаря, — в тех внутренних комнатах реальности, куда попадают только выпавшие из обычных обстоятельств пассажиры, зависнув среди жизни, словно мотыльки, на которых уже вовсю идет охота.
Сколько раз смотрел я вслед тяжелым запыленным машинам, что проезжали мимо меня в восточном или западном направлении, сколько лиц смотрело на меня отстраненно и независимо, не обращая на меня внимания и совсем не замечая перемен в окружающем ландшафте. Всякий раз мне хотелось ехать вместе с ними. Одни только названия станций, куда они направлялись, неприглядных в действительности, вызывали у меня желание немедленно присоединиться к поездке, которая должна была, по моему убеждению, завершиться чем-то приятным и неожиданным. Привлекала даже не сама по себе поездка, а редкое транзитное состояние, которое ускоряет сердцебиение и придает ему смысл и оправдание. Ведь движения путника всегда исполнены смысла и логики, перемещения его подчинены скрытому ритму, словно он участвует в необыкновенно важных событиях, которые могут случиться и со всеми нами, но о которых мы не всегда догадываемся. Нечего и говорить, что всего этого не почувствуешь без билета и дорожной сумки, это чудесное выпадение из обычных обстоятельств происходит, как только ты оказываешься на платформе, и прекращается, как только ты возвращаешься домой. Во всех остальных случаях остается провожать чужие автобусы, терпеливо дожидаясь их возвращения.
