Рядом с ним тотчас замигал очередной подсвеченный Кандинский. Юнец заторопился, малюет.
Спасаясь кисточкой, как он сам говорит, от х-х-ронической г-г-головной боли.
А вот и сентенция при этой подсвеченной репродукции. Придется выслушать. Она кратка:
“
И еще разок, но более настойчиво:
*
О чем бы Ольга ни говорила, она о Максиме. Ей теперь уже поздно меняться.
— На чем нас прервали, Инна?.. Да, да! Слишком выпирающая, напористая его молодость…
— Если бы только!.. Но ведь он отсасывает у тебя рубли. Насос, как на пожаре… И заметь: при всей своей выпирающей молодости твой Максим на полкопейки не сумел устроиться работать. Заодно со своими проблемно безденежными…
— Безденежье, Инна, — это тоже молодость.
— А не суета?
— Пусть суета. Но какая красивая, завораживающая, праздничная суета… Он пробьется!.. Инночка! Сестренка!.. Максим, конечно, как туда-сюда ветер, шальной, сквозняковый, безумный, но в нем ни на грамм нет политики — это сейчас так прекрасно! Я отдыхаю душой!
“Мне кажется, я чувствую Максима даже через опыт моих подруг и сверстниц. Я же вижу… Медом не корми, дай такому, как Максим, влюбиться в тридцати-, а то и в сорокалетнюю. Еще и пошвыряться последними копейками. Мода?..
Но ведь и помимо моды молодому мужику хочется ускоренного опыта. Это как месяц май. Утолять чувство тоски — заодно и вместе с хорошей погодой… А какой секс. Ах, как мы им сладки!
Да и они нам, если уж признаваться…”