этих местах старообрядцы устраивали в подвалах своих домов так называемые скрытни, где обитал какой- нибудь ушедший от мира и неправедной (с точки зрения сторонников старого обряда) Церкви монах и занимался переписыванием книг. Один из таких скрытней Синявские обнаружили еще во время их первого путешествия, и теперь они снова пришли сюда, захватив с собой и меня. Это было большое, во всю площадь избы, помещение без окон, с низким потолком, буквально заваленное бумажной продукцией. Рукописные Жития, Апокрифы, старопечатные Библии, Четьи-Минеи, старообрядческие молитвенники — все это кучами громоздилось на полу как ненужный хлам. Потомки этих книголюбов, еще жившие в избе, никакого интереса к книгам не проявляли, ценности их не видели и использовали только как бумагу для цигарок. „За пятерку — сколько унесешь!” Мы грузили эти сокровища в лодку, а потом, уже в крупных населенных пунктах в низовьях Мезени, Синявские по почте отправляли их на Хлебный.
Я тогда больше интересовался нидерландскими художниками XV века, чем древнерусскими памятниками. На остановках ловил рыбу, в деревнях с интересом прислушивался к разговорам Синявского со стариками — о прошлом, о жизни, о вере, с приятным удивлением созерцал жизнь этих местных людей с их традиционным устойчивым бытом, с прочными моральными устоями, с готовностью всегда помочь ближнему. Как будто из Советского Союза мы попали в сохранившийся каким-то чудом обломок старой Руси. Когда у нас ломался мотор, чуть ли не половина мужского населения деревни собиралась вокруг этой чертовой машинки, чтобы привести ее в порядок. Деньги за работу они брать отказывались. Такой же отказ мы получали, когда хотели заплатить за ночлег (обычно на сеновале), за молоко, за скромное угощение. Майя, наученная прошлым опытом, возила с собой фотоаппарат „Момент”, который делал снимок и тут же выдавал карточку. Однажды утром, когда мы спустились с сеновала, перед нами открылось зрелище умилительное. По всей улице на завалинках, скромно потупившись, чинно сидели старухи в черных, очевидно, лучших своих платьях, молодухи в нарядах, некоторые в кокошниках, с детьми, причесанными, помытыми, принаряженными. „Сними их”, — толкнула Майю локтем в бок наша хозяйка. В избах, как правило, на месте прежних иконостасов были приклеены семейные фотографии: молодожены, умершие близкие, бравые солдаты — снимки, присланные из армии. Но Майя была первым фотографом, появившимся в этих местах за много лет».
Евгений Ермолин. Где ночует правда. — «Знамя», 2011, № 4.
Примечательный (и замечательный!) текст о литературоведе, критике, педагоге
Андрее Михайловиче Туркове, — который, между прочим, давным-давно разменял девятый десяток лет и по-прежнему активно работает в литературе.
«Турков — вечный солдат на службе литературе. Верный и стойкий. Только ей отдает он честь. И никому другому.
Диалектический момент тут, однако, в том, что призванность такого, литературного, рода давала в итоге ту меру внутренней свободы, которая была далеко не заурядной в советские времена и которая в любые вообще времена обеспечивала и небанальную жизнь духа, и особого рода независимость от внешних сиюминутных обстоятельств.
Литература самотеком порождала такие смыслы, такие контексты, которые являлись открытыми вопросами без готовых ответов. Это такое гражданство, где актуальное с огромной силой мотивируется извечным, финальным, где снова и снова, неотвязно и необоримо, звучат вопросы последнего часа. И никакой бдительности не хватало у идеологических инстанций, у сервильных слуг режима, чтоб закрыть саму возможность подобных неудобных и ненужных вопросов. <…>
Каким мы его видим?
Заинтересованная благосклонность. И даже избыток доброжелательности.
Никакой экстравагантности или патетики. Никаких капризов, жестов на публику, внешних эффектов. Никакой тебе пьяной аполлон-григорьевской гитары. Никаких захлебывающихся восклицаний и завываний. Он даже малость суховат для меня, склонного к синкопированию текста чувством (уронить акцент, ахнуть, задохнуться). Какой-то такой петербуржец в Москве. Трезвость. Сдержанность. Внутренняя дисциплина. Чувство меры. Точно взвешенное слово. Внимательный взгляд. Спокойно, не захлебываясь, не впадая в раж, он полемизирует и выражает свою позицию. Ему удаются корректные резюме. У него явная склонность к завершающим формулам, к синтетическим суждениям. Не всегда это ведет в глубину, но Турков не очень, кажется, доверяет темным безднам и глухим рвам. Он верен разуму и пишет на свету, не в ночи. Он — просветитель».
Владимир Козлов. Читатель жив — и он обязывает. Рефлексии о толстых журналах. — «Вопросы литературы», 2011, март-апрель <http://magazines.russ.ru/voplit>.
«Я уверен, что будущее толстых журналов должно предполагать устойчивый курс на размежевание . Каждый из „толстяков” должен иметь свое лицо с „необщим выражением” — иных журналов не надо.
Формула литературного журнала придумана Карамзиным — чего, казалось бы, тут еще изобретать? Но системные кризисы не преодолеваются без определенной стратегии развития . А для того чтобы понять, куда развиваться, надо попытаться увидеть фронт работ, открывающий новые перспективы. Этот фронт довольно широк».
Есть любопытные соображения.
Александр Кравецкий. Обновленцы реформ не любят. — «Нескучный сад»,
2011, № 2.
«Событием, подтолкнувшим обновленцев к активизации реформаторской деятельности, стала так называемая „Декларация Сергия” — послание к пастырям и пастве, подписанное Сергием (Страгородским) летом 1927 года. Тогда митрополит Сергий пошел на беспрецедентные уступки властям. Ценой компромисса, споры о правомерности которого не утихают до сего дня, ему удалось добиться того, что органы церковного управления стали легальной организацией. Одним из результатов изменения юридического статуса Патриаршей Церкви стало то, что обновленцы вдруг заговорили о переводе богослужения (на современный русский язык. — П. К. ) и даже создали при своем синоде переводческую комиссию. Причины этого вполне понятны. Если раньше в своей полемике с Патриаршей Церковью обновленцы обвиняли ее в антисоветских настроениях, то теперь эти обвинения актуальность теряли. Желанием хоть как-то противопоставить себя Церкви было вызвано начало работ над переводами. Однако к практическим результатам эти работы не привели.
Кипевшие в начале XX века споры о том, какой должна быть Русская Церковь в стремительно меняющемся мире, завершились Поместным собором. Именно он стал результатом движения начала XX века за церковное обновление. При этом церковные политиканы, которых в 1918 году называли „церковными большевиками”, а позже „живоцерковниками” и „обновленцами”, стремились объявить себя наследниками реформаторов начала века, а Собор 1917 — 1918 годов — реакционным собранием, душащим все живое. В обновленческой печати 1923 — 1924 годов можно прочитать, что „созванный в 1917 году церковный Собор в Москве оказался консервативным”, что на Соборе „с особенной глубиной отразилось реакционное настроение отживших свое время руководителей жизни” и т. д. А Александр Введенский (протоиерей, лидер раскольников, оратор. — П. К. ) называл его „антихристовым собором”, „сатанинским собором”. За декларациями о церковном обновлении было лишь стремление оставаться под крылом государства, хотя бы и большевистского. Ну и жажда власти, разумеется. Именно это, а не стремление к радикальным церковным реформам, объединяло эстета и декадента Александра Введенского с прошедшим через „Союз русского народа” Владимиром Красницким (бывший монархист, инициатор создания „пробольшевистских общин”. — П. К. )».
