хамелеоны, у них нет личности, только набор сменных личин.
Она встряхнулась и снова обрела цинично-юный вид, который эти паршивки явно специально вырабатывают перед зеркалом, чтобы раздражать взрослых.
— Я в ванну, ладно? — Она собрала с дивана свои кружевные тряпки, взяла огромную свою косметичку и деловито удалилась. Только сейчас я обратил внимание, что она успела снять свои докерские ботинки и шлепала по дому босиком. Ногти на ногах у нее, как и на руках, были выкрашены черным лаком. В общем и целом это производило такое впечатление, что ей на пальцы, несмотря на все докерско-обувные предосторожности, все-таки упал двутавр.
В ванной зашумела вода.
Я сел к ноутбуку, проверил почту, где, кроме спама, ничего не было, потом пробил по Яндексу слово “мангазея”.
Мангазея оказалась никакой не тканью, а первым русским городом в Сибири, расположенным на реке Таз, являвшейся частью так называемого Мангазейского морского хода. От устья Северной Двины через пролив Югорский Шар к полуострову Ямал и по рекам Мутной и Зеленой в Обскую губу, далее по реке Таз и волоком на реку Турухан, приток Енисея. Название предположительно происходит от имени самодийского князя Маказея (Монгкаси).
Православные мангазейцы были очень суеверными людьми. При строительстве домов под фундамент закладывались магические предметы. Такие приклады от нечистой силы в Мангазее найдены под каждой постройкой.
Хорошая вещь Википедия.
В честь Википедии я налил себе еще виски и с некоторым удивлением обнаружил, что бутылка опустела, а слово “Мангазея” начало рассыпать вокруг себя холодные колючие искры, наподобие бенгальской свечи.
Я протер глаза ладонью и с не меньшим удивлением обнаружил, что ладонь оказалась в мокром и соленом.
— Черт знает что, — сказал я сам себе, потому что ладонь вдобавок тряслась.
— Что ты, маленький, что ты, — кто-то гладил меня по голове, рука была легкая, почти невесомая, точно ночная бабочка, я их терпеть не мог, — ну не плачь. Кто тебя обидел?
— Пусть отдаст моего Будду, — сказал я, всхлипывая, — это мой Будда. Я верну ему деньги, только пусть отдаст.
— Конечно, малыш. Это твой Будда. Он отдаст тебе твою игрушку. Мы ему так и скажем: отдай мальчику нашего Будду. А то мы пожалуемся на тебя папе.
Я вытер тыльной стороной ладони нос и сказал:
— Что ты несешь?
Она хихикнула.
— Что ты как маленький! Рюмса, плакса-вакса. Здоровый мужик, напился, сидит и плачет.
— Не твое дело, — сказал я сердито.
Она опустилась на колени около кресла и заглянула мне в глаза.
— Я сразу поняла, что ты несчастный, — сказала она серьезно, — знаешь, бывают такие люди. С виду у них все нормально. Но они несчастные. А все почему? Сами себя ненавидят, вот и мучаются. И ты знаешь, что интересно? Остальные их тоже начинают… не то чтобы ненавидеть. Так, недолюбливать. Лучше б ненавидели, правда?
Я сказал:
— Не понимаю почему. Я так стараюсь…
— А ты не старайся. Вот увидишь, сразу легче будет.
Она положила ладонь мне на рукав и заглянула в глаза:
— Ладно. Есть один способ. Только никому не говори.
Опять врет, подумал я. И сказал:
— Не скажу.
— Я могу сделать тебя сильным. Не мышцы накачать, это фигня, а изнутри. Изнутри, это самое надежное. Только этим можно один раз воспользоваться, для одного человека. Ну вот, давай ты этим человеком и будешь.
— Давай, — сказал я равнодушно.
— Тогда делай то, что я скажу, ага?
— Ага.
— И не спорь со мной.
— Ладно.
Свет, который отбрасывала на ее сосредоточенное лицо моя министерская лампа, был чуть зеленоватым, но не мертвенным, а теплым, словно просачивался сквозь густую листву облитых солнцем деревьев. Я был маленьким мальчиком и стоял в траве, которая росла неожиданно высоко, доставая мне до колен, и смотрел на огромного кузнечика, сидящего на глянцевом темном листке тяжелой душной розы, — а он смотрел на меня, чуть склонив треугольную голову с блестящими старыми и мудрыми фасеточными глазами. В черных волосах у него белел тонкий пробор — как шрам.
— Эй, — сказала она, — не отвлекайся.
Она поднесла к моему лицу раскрытую ладошку, у нее была совсем детская ладонь, с розовыми подушечками пальцев и разбегающимся нежным рисунком линий.
— Подуй вот сюда.
Указательным своим пальцем другой руки она ткнула в самую середку ладони, где была крохотная ямка, скопившая озерцо света.
Я подул. Озерцо света пошло рябью, расплескавшись на всю ладонь.
Она быстро захлопнула кулачок, словно мое дыхание было бабочкой, которую можно удержать при наличии осторожности и хорошей реакции.
— А теперь сюда, — она ткнула указательным пальцем себе в ямочку под горлом, в ней тоже пульсировало озерцо света, — только надо, чтобы совсем близко.
От нее пахло почему-то раскаленным песком, словно на морском берегу или от кофейной жаровни, и еще чем-то очень древним, ветхим, словно маленькая девочка надушилась бабушкиными духами.
Наверное, так пахли ее купленные на барахолке готические тряпки.
Я осторожно подул — шнурок с анком, уходивший в ложбинку между грудями, сейчас, вблизи, блестел и переливался, как черная змейка.
— Вот смотри, — щекотно шептала она мне в ухо, — ты маленький, я большая. Ты нестрашный, я страшная. Как я захочу, так и будет. А будет все наоборот. Ты будешь большой — я маленькая. Ты будешь страшным — я нестрашной. Ты будешь страшный. Большой и страшный. Как Ахилл, выходящий из моря…
Почему Ахилл? Откуда Ахилл?
И вообще, когда я последний раз мыл уши? У меня наверняка грязные уши.
Неловко.
— Я тебя зову, ты приходишь. Когда маленькие зовут, большие всегда приходят. Чтобы маленьким было нестрашно в темноте. Вот, смотри, делается темно.
Свет погас. Летний теплый день сменился ночью — сразу, рывком. Так не бывает.
— Бери меня за руку. Клади руку вот сюда.
Я положил руку в теплое и влажное.
— Один раз это можно, — шептала она, ее руки что-то делали со мной в разных местах одновременно, как это так у нее получается? — Один раз можно. Смотри, какой ты сильный. Твоя сила растет. Вот как она растет, ох, вот как она растет, и вот так, да, вот так…
По крайней мере, подумал я, хорошо, что она больше не видит, грязные ли у меня уши.
