мы на них полюбуемся.
Потому что, знаете, забавно, когда писатель В., на которого ссылается Чертанова, ловко, в трех строках, развенчивает Хэма, — в то время как брутальность самого В. выражается лишь в том, что он сын офицера.
«Но он же не выдает себя за мачо», — скажете вы.
«Не выдает, — отвечу, — а Хэм выдает. И что?»
У Хэма просто были для этого некоторые основания.
Вообще же бруталами себя преподносят многие, но мало вокруг кого создается эта восхитительная хэмовская мифология, которая, видит Бог, повлияла на пару поколений (и еще повлияет) самым благостным образом: жизнь куда правильней делать с этого веселого и бурного, опасно жившего бородача, чем с ехидных скептиков, с кислой ухмылкой оценивающих чужую жизнь.
Понимает это Чертанова? Кажется, да. Но далеко не всегда, к сожалению.
Вот седой уже Хэм, после Второй мировой, едет с другого континента на свое последнее сафари. Через Испанию — где по-прежнему франкистский режим.
В Африке 52-летний писатель дважды попадает в автокатастрофы, у него повреждены кишечник, печень, почки, у него растяжение связок, у него волосы на голове сгорели, у него сильные ожоги лица и рук…
Он не сдается, бодрится, ведет себя отлично, снова возвращается в Испанию — и Чертанова за ним. Едва поспевая за героем, автор ехидничает, что ни с какими друзьями, выпущенными из франкистских тюрем, Хэм не встречался — а пил, гулял и смотрел на бой быков.
Ну хватит, а? Ну так же можно бегать за кем угодно. Хотите, за Пушкиным побегайте, хотите за Есениным, хотите за Пастернаком — у них тоже друзья в тюрьмах сидели, а они пили да гуляли.
Взрослый человек должен себе спокойно отдавать отчет, что развенчать можно кого угодно. Еще раз повторю: кого угодно. И тех, кого назвали выше, и Лермонтова, и Гумилева, и Домбровского, и Лимонова — любую мифологизированную русскую фигуру, и нерусскую тем более — тех совсем не жалко.
Это задача веселая, увлекательная, читать про это интересно. Но главное, не надо делать вид, что мы кого-то тут вывели на чистую воду.
Никого никуда не вывели.
Знаете, как женщины говорят в обиде: «Знаешь, кто ты такой? Я-то знаю! Хочешь, я тебе скажу, какой ты?»
Скажи, моя родная. И прости, что я тебя обидел. Я сам знаю, какой я — даже лучше, чем ты.
Д м и т р и й Б ы к о в. Календарь. Разговоры о главном. М., «АСТ», «Астрель», 2011, 640 стр.
Книжка «Календарь» составлена из статей, посвященных по большей части литературе, кино и политике. Здесь органично чувствуют себя в ближайшем соседстве Че Гевара, Калиостро, Екатерина Великая, Дэн Браун, Зощенко, Менделеев, Хичкок, Натан Дубовицкий и Эразм Роттердамский.
Полагается в который раз поразиться эрудиции автора — и я действительно поражаюсь. Другого человека, читавшего всего Федина, изучившего биографию Фиделя, посмотревшего всего Феллини — и во всем этом отлично разбирающегося, я не знаю. (И это только на букву «Ф».)
Недоброжелатели любят чуть что говорить о том, что Быков поверхностен — ну так пусть отведут нас туда, где в противовес поверхностному Быкову в очередь выстроились люди с глубоким научным знанием хотя бы трети тех вопросов, о которых идет речь в книжке «Календарь».
Обо всем судить не берусь, но в «Календаре» есть статья про Леонида Леонова (среди, замечу, 84 других статей). Мне выпала честь написать об этом великом писателе книгу, я читал и перечитывал весь свод его текстов в течение полутора десятилетий и еще безвылазно четыре года сидел в архивах и тщательно изучал всю литературу о Леонове.
Я хочу сказать, что Быков знает Леонова уж точно не хуже меня, — он внимательно читал все его тексты (весьма объемное ПСС), воспоминания и свидетельства о нем, а заодно очень метко подметил какие-то вещи, до которых я так и не додумался.
Если здесь присутствуют специалисты, тщательно изучившие жизнь и, так сказать, творчество Фаддея Булгарина, Константина Победоносцева, Энди Уорхола, Патриса Лумумбы, Бориса Слуцкого и О. Генри — о всех вышеназванных в «Календаре» тоже идет речь, — то пусть они поправят Быкова. Я не смог.
«Календарь», впрочем, нисколько не сборник биографий, а скорее, как чаще всего у Быкова и получается (даже в случае со стихами и с некоторыми романами), — свод философических писем о прошлом и будущем России.
Надо признать, что я в очень и очень многом согласен с Дмитрием Львовичем и сам, насколько могу, своими словами талдычу все то же самое.
О том, что, при всех своих наглядных недостатках и вопиющем ханжестве, Советский Союз был куда более сложносочиненной системой, чем то, что мы наблюдаем ныне.
О том, что нашу страну может спасти только некое братское сверхусилие — с любой поставленной народом пред собою задачей, лучше даже нереальной. Главное, чтоб в решение этой задачи были вовлечены все граждане страны, включая находящихся у кормила (и поила).
Быков ведь нисколько не либерал, как часто думают мои мрачные сотоварищи почвенники и патриоты.
Но лишь только начинает Быков рассказывать про этих самых почвенников — все сразу во мне восстает и вопиет.
То он расписывает, какую мрачную книгу о звериной казачьей междоусобице написал Шолохов, и резюмирует в конце: «Патриоты, откажитесь от Шолохова. Он — не ваш».
А чей, Дмитрий Львович? Их?
Велика ли, по совести говоря, в русской литературе новость написать про то, как богоносный наш народ обретает признаки чудовища? В «Капитанской дочке» детей вешают, жрут друг друга поедом у Лескова и Тургенева, а что творится в чеховских «Мужиках» и «…оврагах» — не приведи Бог во сне увидеть. Да и Валентин Распутин не пасторали рисует. Тоже все не наши?
Чьих будете, классики?
Замечательно, что у Быкова есть другая статья с тем же самым финалом, но про Есенина. Патриоты, мол, откажитесь от Есенина, он в лучших своих творениях не блатной пастушок, а гений и новатор — то есть никак не ваш.
В «Календарь» статья о Есенине не вошла, но общий смысл суждений ясен. Осталось разобраться — с кем там? — с Ломоносовым, Кольцовым, Клюевым да Василием Беловым — и оставить почвенникам, дай ему Бог здоровья, Егора Исаева.
В другой раз, в статье «Телегия», Быков пародирует среднестатистическое почвенническое сочинение начала 70-х.
В родную деревню возвращается сын, ныне городской житель, выбившийся в начальники. При нем молодая жена — эдакая фифа. Дома маманя и отец-ветеран. К вечеру, сдвигая столы, собираются соседи, доярки и механизаторы. «Гордая мама, — пишет Быков, — не налюбуется на сына, но в город переезжать не хочет, да и невестка ей не шибко нравится — наряды хапает, а ухвата ухватить не умеет».
Смешно. И все правда ведь — такого добра было полно.
Утром, страдая с похмелья, батя и сын курят, сидя на порожке дома, — и хоть финал сочиненья остается открытым, все понимают: сынок бросит свой город и вернется к истокам.
