Две санитарки разговаривают как хозяйки больницы, хотя они в больнице как муравьи и ничего не решают. Притом одна другую попрекает, а другая ей тем же отвечает, но это есть разговор “жалкий” двух глубоко боязливых людей, у которых злость превращается в боязливость и уж внутренне заставляет их как- то нежно трепетать:
— Cветик, теперь всех больных бери себе, они мне больше не нужны.
— Хорошо, я буду их всех к себе домой водить, ладно, Зиночка?
Бабка. Белая, как из муки, как дитя. Она боялась смерти и ждала ее чуть не каждый миг. Кричала на санитарок: “Cкорее! Cердце! Сердце остановилось!” И стоны, стоны — нет ничего отвратительней этого брюзжащего страха смерти, как у этой младенчески бескровной белизны старухи.
Cтудент. У них практика. Пробежал мимо, спросил, где туалет. Через какое-то время возник опять. Подсел ко мне, явно нездорового вида, хоть и успокоившийся, жаловался, что присутствовал при аборте и что будет теперь всю жизнь ненавидеть женщин. Ушел, пропал. Потом слышу — начальство, орут. Кто-то посмел облевать предбанник, что охрана и проспала. Тут я догадался, что это мой студент, которого и воротило. Приказали найти его, чтобы убрал за собой, но никто не искал, всем было лень.
“Нужна мне такая дерьмократия, ни в одну дверь не войдешь. Я сам военный летчик! При коммунистах было лучше, а теперь какой порядок — нет порядка!” Это из речи старика, инвалида, которого не пропускали навестить жену из-за карантина. Потом все же пустили. И он долго у ней пробыл. Когда уходил, попросил меня застегнуть ему на вороте куртку, если у самого не получится, “рука не согнется”... Рука, понятно, не гнулась — это была его просьба, беспомощного инвалида, за которым и некому поухаживать, кроме жены, облеченная в форму хоть какой-то самостоятельности и чувства собственного достоинства. Я защелкнул пуговичку, совсем так, будто он был ребенок — как и мне в детстве застегивала мать; отчего-то эта пуговица, которая под горлышком, такая всегда трудная, будто и не просто пуговица, а что-то жизненное сверх естества. Сразу я и забыл про старика, но ему, оказалось, было важно поблагодарить меня, и он стоял в сторонке, уже одетый, и ждал, когда я обращу на него внимание, чтобы поблагодарить. Я вдруг уткнулся в него взглядом, удивившись, что он еще топчется, и старик с чувством показал мне глазами свою благодарность, будто мы понимали друг друга и без слов. И он еще дождался минутки и опять подал мне знак светящимися слезными глазами, потому что, верно, ему сделалось вдруг нужным душевно и важным продлить и укрепить эту зыбкую ничтожную человеческую связь, что я прищепил ему пуговицу.
У дамы жалкий пропуск на посещение больного оказался в твердом, неожиданно добротном пластиковом переплете, что удивило — и уже мое удивление доставило ей удовольствие, так что она не удержалась и высказалась не без гордости: “Культурненько, не правда ли? Как вы думаете, так ведь хорошо?” На что и нечего было возразить, а только оставалось неожиданно опустошительно подтвердить, что культурней и положительней такого обращения с этим клочком бумажки не придумаешь, хоть привычней и даже родней обмусоленные обычные пропуска у обычных, живущих-то некультурной жизнью людей.
Изречение гардеробщицы, которая на почве своей работы не утерпела и создала целую мучительную для других идеологию, миропорядок, — это про студентов, которые круглый год шастают в нашу больницу на практику, но которых она всякий раз обхамливает, не принимая наотрез одежду: “Вот поэтому я их не раздеваю, что врут на каждом шагу!” Врут же они ей в том смысле, что как раз не врут и просят, как студенты, хоть легко могли прикинуться кем угодно, принять одежду в наш гардероб, так как частенько бывает закрыт их гардероб, студенческий. Тамошняя гардеробщица завела такой порядок, что вместо трех, как положено, закрывается в два часа, чтобы ни от кого не зависеть, кто опаздывает забирать вовремя свои “польты”. Но тот час она не прогуливает, а отбывает по-солдатски у нашего гардероба. Когда, найдя свой гардероб закрытым, начинают являться одиночки-практиканты, из тех, кто опоздал на лекцию или отпросился явиться позднее, то наша отказывается принять у них одежду. Растерянные практиканты уверяют, что их гардероб закрыт, — что и есть чистой воды правда, потому как вот и стоит рядышком студенческая хозяйка, глядя в упор на них, однако для того и стоит, чтоб вдруг гаркнуть: “Как закрыт, я что, по-вашему, молодой человек, работы своей не знаю? Или я дура, что у меня в рабочее время гардероб закрыт? Я в два часа раздевать прекращаю! А до трех только одежду оставшуюся выдаю!” Тут как раз и выстреливает громогласно наша старуха: “Вот потому я их не раздеваю, что врут на каждом шагу!” И такие страсти кипят час и два, покуда студенческая бабка выдает одежду скопом, чтобы не цедить по одному пальто. И вот уж ее изречение: “Кто порядочные, приходят вовремя, а не ждут, когда я закроюсь!”
Средство народной самозащиты “Удар” — так вот и называется. Нас вооружили этим средством — а до этого только баллончики перцовые и одна на всех резиновая дубинка. По виду — кастрированный пистолет. Вместо пуль — гильзы, заряженные газом. Действие его описывалось в инструкции очень подробно — но захотелось проверить, и вот испытали наконец на крысе какой-то подопытной, взяв из вивария на время, взаймы. Испытали. Крыса сдохла. Директор нашего частного охранного предприятия радовался, как ребенок. Убивает крысу! В общем, приняли на вооружение. Но никто этим пукалкам не доверял, смеялись: от них только крысы дохнут. А директор, когда с новенькими проводил инструктаж,
