— Мне что-нибудь легкое.
— Нет ничего легче настоящей еврейской водки, мой дорогой! Просто легче ничего нет!
Торнвил увидел, как чуть колыхнулись ее ресницы.
— Хорошо, спасибо, только одну рюмку.
— Графинчик! — скомандовал Блюм. — А с рюмками мы разберемся.
— А что это за суп? — поинтересовалась Николь, когда хозяин направился исполнять заказ.
— О, вы такого не ели. Гусиный суп с картофелем, морковью и луком. Это сложный суп, мадам.
— В самом деле? Сложный суп из четырех составляющих? Тогда — какой же простой?
— Простой? — Блюм опустил голову и повернул ее чуть по-птичьи. — Простой — это когда там нет гуся. А самый простой, когда нет еще моркови и лука. Тоже очень вкусный суп, мадам. По сравнению с тем, когда нет самой картошки, а вместо нее сварена шелуха. Этот последний суп действительно уже не очень вкусный. И я его гостям обычно не рекомендую.
— О боже, здесь и такое готовят?
— Только по спецзаказу. Здешний хозяин, как и я, помнит этот рецепт с детства.
— Вам приходилось так питаться? — Николь застыла глядя на него с полуоткрытым ртом.
— Какое-то время, только какое-то время. А, вот и водка, и тихоокеанская сельдь! Да…. потом у нас появилась картошка, потом лук и морковь, ну а уж когда добавился гусь… — Блюм развел руками с причудливым графинчиком в одной и рюмкой в другой, — поверьте, мадам, все эти сложные салаты, грибы, фаршированные крабами, крабы, фаршированные грибами — основная причина самоубийств и разводов. — Он, приглашая Торнвила, поднял вверх рюмку и еще через полминуты, закусывая сельдью продолжил: — Да, потому что естественная пища рождает естественные мысли, а неестественная, ну, сами понимаете какие.
— Мне нравится ваша логика, — заключила Николь. — Тогда я тоже попробую сельдь и буду есть суп. А отчего появляются, в таком случае, сверхъестественные мысли? Нужно же, значит, к гусю еще что-нибудь добавить?
— Обстоятельства, мадам, обстоятельства. Их мы тоже туда добавим, немного позже.
Через несколько минут им принесли большие слегка дымящиеся тарелки. С тонким и очень приятным запахом.
— Его нужно есть горячим, друзья. — Блюм взял в руки графинчик. — Стенли?
Теперь ее ресницы повели себя по-другому. Он улыбнулся и отказался.
— Действительно, очень вкусно, — попробовав, с удивлением произнесла Николь. — И не нужно добавлять никаких обстоятельств.
Блюм замотал головой:
— Это все Стенли! Ему нужна еще и коллективная душа.
— О, дорогой! Моей тебе, значит, мало. А что ты собираешься делать с этой, коллективной, позволь узнать?
— Он собирается объяснить с ее помощью загадочные явления в этом мире, мадам. Только у него не выйдет.
— Почему не выйдет? — поинтересовался Торнвил.
— Потому что все это придумал Карл Юнг, — прихлебывая суп, ответил тот. — Придумал, и не разобрался до конца. Вкусно, мадам, ведь верно?
— Очень. А в чем же не разобрался великий психолог?
— Он заявлял, что коллективная душа есть у всех народов. Как некий остаток их исторической памяти.
— А его в самом деле нет?
— Есть. В большей или меньшей степени. В значительной, например, у германцев или японцев. Да, все японские экономические чудеса, между прочим, из этого выросли. Но только посмотрим, что с ними будет через пятьдесят лет.
— Они потеряют коллективную душу?
— Нет, мадам, не потеряют. Они изменят к ней свое отношение.
— Поясните, — попросил Торнвил.
— М-мм, с удовольствием… Этот общий для нации исторический осадок влияет на нее ровно настолько, насколько интуитивно ценится. Понимаете? Ценится — значит постоянно всплывает из глубины, формирует у людей правила и установки, высокое значение единого взгляда. Не ценится — лежит преспокойно на дне, как неинтересный эпизод у человека в памяти. Можно всю жизнь прожить и о нем не вспомнить.
— А почему это качество непременно должно быть потеряно?
— Потому что людям кажется, что у них появились другие средства выживания. Коллективная душа движет народами, когда у них нет прочих средств борьбы за себя самих. Проще говоря, когда нет индивидуального руководства к действию, а главное — к сохранению жизни. И вот тогда ценность коллективного перерастает ценность индивидуального, и порой настолько, что люди с радостью готовы себя этому пожертвовать. Коллективная душа переводит на себя все психическое внимание человека, и он начинает буквально ощущать в ней свою жизнь… и свое бессмертие, между прочим, тоже.
— Постойте, патрон, но это как раз очень близко к тому, что я вам сегодня говорил.
— Не очень близко.
— Почему?
— Откуда все это здесь, Стенли, в стране индивидуалистов? Как и чем можно дотянуться до коллективной души, вызвать ее к жизни? А вызвать ее можно только из прошлого. Призывы к объединению людей и прочая демагогия тут не помогают… — Он налил себе еще одну рюмку, но не выпил, а задумчиво на нее уставился. — И тем не менее…. тем не менее ваша мысль где-то рядом…
— Блюм очень интересный человек, ты не находишь? — спросил Торнвил, когда они, попрощавшись, сели в такси.
— Вы оба хороши, а я себя чувствовала немножко дурой. С этим надо что-то делать, милый. Послушай, голодное детство Блюма, это Вторая мировая война, да? Он жил тогда в Европе?
— В Польше. Он там потерял мать и деда. А отец, когда вернулся из лагеря, сумел его отыскать.
— Сколько ему тогда было лет?
— Около десяти.
— А маму и деда расстреляли фашисты?
— Нет, их не расстреляли. В конце войны многим уже нечего было есть. Он когда-то давно проговорился мне, что его мучает во сне одна и та же картина. Они достали немного пищи, совсем немного. И велели съесть все ему. Обманули мальчика тем, что якобы сами до этого поели у соседей. Он говорил, что видит во сне их полуподвальную комнату с косым солнечном светом, который проходит в оконце у самой земли, и лица: радостное — матери, от того, что он, захлебываясь, ест, и спокойное, отрешенное уже лицо деда. Тот умер через два дня, а мать еще через сутки упала на улице и уже ничего нельзя было сделать, хотя за день до этого в город вошли русские, и людям пытались оказывать помощь. Сломанный голодом организм все равно уже жить не может. — Такси подъехало к их дому, Торнвил взглянул на Николь. — Зря я рассказал тебе это.
В ответ она несогласно замотала головой.
Оперативная проверка знакомых и родственников тоже ничего не дала.
— Послушайте, патрон, если Чакли и Кэмпбелл работали очертя голову, переходя грани риска, этого не могли не учитывать люди Независимого. Понимали, значит, что в любой момент тем может сесть на хвост президентская охранная служба или мы, контрразведка. Следовательно, и на самого Независимого можно было выйти, отследив канал передачи информации. Что же это за сверхнадежный канал? В ответе на этот вопрос зацепка. Возможно сейчас единственная.
— Очень точное попадание, Стенли. Добавьте к этому, что они не боялись не только слежки, но и того, что Чакли или Кэмпбелл окажутся в руках спецслужб. Они этого не боялись.
— Предвидели самоубийство?
— Позволю себе усилить ваши слова: не сомневались в нем.
