таким образом, я смогу стать философом-бродягой».
Он отказался, говоря: «В таком случае я не собираюсь занимать деньги и иметь все эти проблемы».
Моя бабушка сказала: «Не беспокойся, сын; иди и делай, что ты хочешь. Я жива, и я продам все, что имею, только для того, чтобы помочь тебе быть собой. Я не буду спрашивать, куда ты хочешь пойти и что ты хочешь изучать».
Она никогда не спрашивала, и постоянно присылала мне деньги, даже когда я стал профессором. Мне пришлось сказать ей, что теперь я зарабатываю для себя, и скорее я должен присылать ей деньги.
Она сказала: «Не волнуйся. Мне нет толку с этих денег, а ты должен хорошо использовать их».
Люди часто удивлялись, откуда я беру деньги для приобретения книг, потому что у меня были тысячи книг. Даже когда я был учеником средней школы, я имел тысячи книг у себя дома. Весь мой дом был полон книг, и каждый удивлялся, откуда я беру деньги. Моя бабушка сказала мне: «Никогда не говори никому, что ты получаешь деньги от меня, потому что если твои отец или мать узнают об этом, они начнут просить у меня денег, и мне будет трудно отказать им».
Она продолжала давать мне деньги. Вы будете удивлены, узнав, что даже в тот месяц, когда она умерла, она послала мне обычные деньги. Утром того дня, когда она умерла, она подписала чек. Вы также удивитесь, узнав, что то были последние ее деньги в банке. Наверное, как-то она знала, что никакого завтра не будет.
Мне повезло во многих отношениях, но больше всего мне повезло с родителями моей матери… и с теми ранними золотыми годами.
БЕСЕДА СЕДЬМАЯ
Девагит, когда ты иногда говоришь: «Хорошо» — Яшу, я неправильно понимаю: я думаю, что ты говоришь это мне. Вот почему она смеется. Но все же я утверждаю, что глубоко внутри меня нет ничего кроме смеха. Вы можете анестезировать мое тело, все, но не меня. Это за пределами вас.
То же самое справедливо для вас. Ваша глубокая суть за пределами любых химических препаратов. Сейчас я слышу хихиканье Девагита. Хорошо слышать хихикающего мужчину. Мужчина почти никогда не хихикает. Хихиканье стало исключительно собственностью женщин. Мужчины или смеются, или нет, но они не хихикают. Хихиканье как раз посередине. Это Золотая Середина. Это Дао. Смех может быть жестоким. Не смеяться — зто глупо, но хихикать - это хорошо.
Смотрите, как я могу сказать что-то многозначительное даже о хихиканье: «Хихиканье — это хорошо». Не беспокойтесь, даже если я скажу что-то правильно, это только старая привычка. Я могу разговаривать даже во сне, поэтому несложно разговаривать так, как сейчас.
Гудия знает, что я разговариваю во сне, но не знает с кем. Только я знаю это. Бедная Гудия! Я говорю с ней, а она думает и волнуется о том, почему я говорю и с кем. К несчастью, она не замечает, что я говорю с ней точно как сейчас. Сон - это естественная анестезия. Жизнь так тяжела, что человеку приходится умирать каждую ночь, по крайней мере, на несколько часов. А она удивляется, сплю я или нет. Я могу понять ее удивление.
Я не спал более четверти века. Деварадж, не волнуйся. Обычный сон… Я сплю больше, чем кто-либо другой во всем мире: три часа днем, и семь, восемь, девять часов ночью — так много, как никто не может себе позволить. В целом, я сплю двенадцать часов в день, но в глубине я пробужден. Я вижу себя во сне и ночью иногда так одиноко, что я начинаю говорить с Гудией. Но у нее много трудностей. Во-первых, когда я говорю во сне, я говорю на хинди. Во сне я не могу говорить по- английски.
И никогда не буду, хотя смог бы, если бы захотел. Иногда я пробовал и успешно, но удовольствие пропадало.
Вы должны знать, что каждый день я слушаю песню Нурджахан, знаменитой певицы на урду. Она может даже свести вас с ума. Что вы знаете о сверлении? Я знаю, что значит сверлить. Я сверлю Гудию этой песней каждый день. Ей приходится слушать ее, нет способа избежать ее. После того, как моя работа закончилась, я опять проигрываю ту же песню. Я люблю мой собственный язык… не то, чтобы это был мой язык, но он так прекрасен, что даже если он бы не был моим, я бы выучил его.
В песне, которую она слушает каждый день и будет слушать, поется: «Помнишь ли ты или нет, однажды между нами было доверие. Однажды ты часто говорил мне: «Ты самая красивая женщина в мире». Я не знаю теперь, узнаешь ли ты меня или нет. Возможно, ты не помнишь, но я все еще помню. Я не могу забыть доверие, и те слова, которые ты говорил мне. Ты говорил раньше, что твоя любовь безупречна. Ты все еще помнишь? Возможно, нет, но я помню — не во всей красоте, конечно. Время разрушило многое.
Я полуразрушенный дворец, но если ты посмотришь, на минутку, я все еще такая же. Я все еще помню доверие и твои слова. Та вера однажды была между нами, ты все еще помнишь ее или нет? Я не знаю, как ты, но я все еще помню».
Почему я продолжаю проигрывать песню Нурджахан? Это вид сверления. Не сверления зубов, хотя если продолжать сверлить достаточно долго, оно доберется и до зубов, но привитие ей красоты языка. Я знаю, что для нее будет трудно понять или оценить ее.
Во сне, когда я говорю с Гудией, я опять говорю на хинди, потому что я знаю, что ее подсознание до сих пор не английское. Она была в Англии лишь несколько лет. Раньше она была в Индии, и теперь она снова в Индии. Я пытался стереть все, что лежит между. Об этом позже, когда придет время…
Сегодня я собирался рассказать что-нибудь о джайнизме. Посмотрите на сумасшествие этого человека! Да, я могу скакать с одной вершины на другую безо всяких мостов. Но вам придется терпеть сумасшедшего. Вы влюбились. Это ваша ответственность, я не отвечаю за это.
Джайнизм — это самая аскетичная религия в мире, или другими словами, самая садистская и мазохистская. Джайнские монахи так сильно мучают себя, что можно заинтересоваться, не сумасшедшие ли они. Нет. Они бизнесмены, и все последователи джайнских монахов бизнесмены. Странно, что вся джайнская община состоит только из бизнесменов — но в действительности это не странно, потому что сама религия в своей основе ориентирована на извлечение выгоды в другом мире. Джайн мучает себя для того, чтобы получить в другом мире то, чего он не может достичь в этом.
Мне должно быть было четыре или пять лет от роду, когда я увидел первого голого джайна, приглашенного в дом моей бабушки. Я не мог сдержать смеха. Мой дедушка сказал мне: «Успокойся! Я знаю, что ты непослушный. Я могу простить тебя, когда ты - головная боль соседей, но я не могу простить тебя, если ты будешь дерзить моему гуру. Он мой мастер; он посвятил меня во внутренние тайны религии».
Я сказал: «Меня не беспокоят внутренние тайны. Меня беспокоят внешние тайны, которые он показывает так явно. Почему он голый? Не может ли он, по крайней мере, носить трусы?»
Даже мой дедушка засмеялся. Он сказал: «Ты не понимаешь».
Я сказал: «Хорошо, я спрошу его сам». Потом я спросил мою бабушку: «Могу ли я задать несколько вопросов этому совершенно сумасшедшему человеку, который ходит голым перед леди и джентльменами?»
Моя бабушка улыбнулась и сказала: «Давай, и не обращай внимания на то, что сказал твой дедушка. Я разрешаю тебе. Если он скажет что-нибудь, только укажи на меня, и я поставлю его на место».
Она была действительно прекрасной женщиной, смелой, готовой дать свободу без каких-либо ограничений. Она не спросила меня, какие вопросы я собираюсь задать. Она просто сказала: «Давай…»
Все жители деревни собрались на даршан джайнского монаха. В середине
