нос. Это они сейчас большими кажутся, а как пожарятся — там и не останется ничего, — Птахх опять вздохнула. Как-то это было нечестно. Она рыбу позовёт, та ей поверит — а её убьют. Нехорошо. Она даже не задумалась, а как, собственно, она будет «звать» рыбу. Лиса так уверенно её попросила… — Давай вот как сделаем: зови хищную рыбу. Она других рыб ест, а мы её съедим! Так справедливо? Как ты считаешь? Вот, смотри: мы её съедим, а мелкие рыбки живы останутся. И смогут вырасти. А так она бы их съела. Считай, что ты их спасаешь от смерти. А? — это звучало разумно и справедливо, и Птахх решилась. Да и есть хотелось не на шутку.
У четырёх щук вдруг возникла абсолютная уверенность в том, что вот там, у берега, есть очень много вкусной еды. Серым торпедами вылетели они из камышей, чтобы не упустить, чтобы успеть… И вдруг, подхваченные сеткой из прутьев, были выброшены на берег.
— Надо же! Сразу четыре! Одновременно! — восхитилась Лиса.
Рыбы орали в ужасе, задыхаясь без воды, и бились на траве. Птичка зажала уши и зажмурилась.
— Убей их… уже! — всхлипнула она. Лиса сначала удивилась, потом поняла: уши, эльфийские уши! Эх, придётся головы отрезать — щука очень живуча, просто так не оглушишь. А жаль, без головы неудобно над костром держать на палочке…
— Всё, девочка, всё уже, — присела она рядом с Птахх. — Знаешь, лучше их по одной подманивать, раз тебе так… неприятно. Но, боюсь, другой еды у нас с тобой в ближайшее время не будет, — сочувственно развела она руками. — Привыкай, а что делать? Или мы — их, или наши косточки кому-нибудь достанутся. Что поделать, дружок, все кого-то едят. И я, почему-то, предпочитаю, чтобы ела я, а не меня! — улыбнулась она. Птичка печально вздохнула, но согласно кивнула в ответ. Она тоже не хотела бы, чтобы её кто-то ел. — Вот и ладно. Пойдём, буду тебя учить костёр разводить. Смотри, вот это кремень.
Грибы Лиса порезала, посыпала солью и пристроила с краешка, туда, где жар небольшой, а рыбу по очереди припекла на открытом огне. Подгоревшая кожица легко отвалилась, и они с Птичкой съели двух щучек, снимая мясо с костей и слегка присаливая. А там и грибы поспели. Птахх ела и удивлялась. Никогда она не думала, что можно есть вот так: без тарелок, вилок, когда еда в лучшем случае нанизана на прутик, а то и просто лежит на широком листе речной травы! И вкусно! Очень! И никто не ругает за то, что она вся перемазалась в саже, и в рыбе, и вообще непонятно в чём! Здорово! А костёр — это очень красиво! И он поёт! Непонятно, о чём, и очень тихо — но завораживающе! Вот так бы и смотрела, и слушала, смотрела и слушала… и смотрела…
Лиса прикрыла уснувшую Птичку краем плаща и легла рядом. Ныли ноги, плечи, а вот спины и рук она по-прежнему не чувствовала. Даже и думать не хочется, что там делается, на спине. И так ясно, что ничего хорошего. Ну и ладно, ну и наплевать. Значит, судьба такая. Она старалась плакать потише, чтобы не разбудить Птичку. В огне костра ребята опять вставали перед ней — и осыпались пеплом, пеплом, пеплом… Нет, нет, ей нельзя думать об этом, нельзя, нельзя. У неё Птичка. Надо думать о другом, о другом. Надо думать, как им повезло с Птичкой. Во-первых, тепло и нет дождя. Во-вторых, уцелел карман с кремнём и огнивом, у них есть костёр и еда. В третьих, они нашли воду… Она уснула, а слёзы всё текли, текли…
К утру сильно похолодало. Всё-таки осень. Костёр почти прогорел, и проснулась Лиса от холода. Небо было ясное, день обещал быть солнечным. Ёжась от холода, Лиса выбралась из-под плаща, запихала в костёр остатки хвороста, поплескала водой в лицо. Веки опухли от слёз и дыма, и глаза-то не разлепить! Спешно привела себя в порядок. С головы всё сбилось, и тряпки, что на себя намотала, тоже надо поправить, а то Птичка опять Сухотой называть начнёт. Ни к чему пугать несчастную, ей ещё и так достанется. Блин, всё в сукровице, и не постирать: на себя-то больше накинуть нечего.
Птичка завозилась под плащом, попыталась укутаться, но вскоре села, сонно хлопая глазами. Конечно, одной-то холодно! Огляделась, не понимая, где находится, накуксилась. Потом увидела Лису и успокоилась. Даже улыбнулась и пискнула:
— Привет!
— Привет! Выспалась? — улыбнулась Лиса. — Сейчас поедим и пойдём.
— К маме? — просияла Птахх.
— К маме, — уверенно соврала Лиса.
Перед уходом зашла за куст ивняка, постояла. Сказала про себя: «Прощай, Донни. Земля тебе пухом, вода тебе шалью. Не скучай, скоро свидимся». Даже слёз уже не было. Только спокойное знание того, что осталось сделать, пока ещё жива.
И они пошли. Сначала по полосе галечника вдоль воды, потом, некоторое время, по верху, потому что внизу стало топко. По верху идти оказалось очень трудно: заросли дикого паслёна обвивали стволы осины и ольхи, сверху свисали гроздья чёрных глянцевых ягод, есть которые сырыми было, к сожалению, нельзя. На земле же плети паслёна образовывали пружинистую подушку, в которой ноги Лисы запутывались и застревали при каждом шаге. Даже Птичка, лёгкая, как перышко, периодически спотыкалась. Поэтому, как только топкое место кончилось, сразу опять спустились к воде: русло, всё-таки, расчищалось паводком, там меньше приходилось перелезать через поваленные стволы. Зато начались большие камни. Птичка легко скакала по камушкам вдоль берега. У Лисы так не получалось, ей приходилось пробираться между ними. Тяжело, но наверху было ещё хуже.
— Так. Как тебя зовут? — натаскивала Лиса Птичку.
— Птичка!
— Нет! Это я тебя так зову!
— Зайе Птахх на-райе Рио! — распевала Птичка, скача по камешкам.
— А меня как зовут?
— Райя Мелиссентия дэ Мирион! Я помню, райя!
— Так. А теперь слушай меня внимательно. Я могу заболеть. Ты же видела, какие у меня голова, спина и руки? Не реви! Не реви, а то я тоже начну! Вот. Если я заболею, ты пойдёшь дальше, понимаешь? Не реви! Ты обязательно должна дойти. Тогда ты и меня спасёшь.
— Спасу? — хлюпнула носом Птахх. — Как рыбок?
— Спасёшь, — припечатала Лиса. Ну, соврала, да. А и наплевать, гниль от вранья вырасти всё равно уже не успеет. Лиса просто не доживёт. Никто её спасать, конечно, не почешется, очень надо! Что Птичка — ребёнок, поймут молниеносно. Отправят девочку к маме — и на том спасибо. А что там ребёнок лепечет про какую-то райю, которая где-то там валяется, никто, конечно, слушать не будет. Лиса достаточно хорошо представляла себе маму Птички по Птичкиным же рассказам, чтобы иметь основания для таких умозаключений. А Дети Жнеца — они, конечно, спасатели, но, в основном, во время эпидемий. А ради одного больного человека, в лесу, то есть, не представляющего из себя угрозы массового заражения… Маловероятно. — Ты придёшь, и скажешь: «Я Зайе Птахх на-райе Рио! Дайте мне, пожалуйста, печать к Детям Жнеца!» Повтори! Не реви, а повтори!
Птичка жалобно хлюпала носом, но повторяла. Мозг, выхолощенный прикосновением Тени, впитывал всё, как губка. Птичка запоминала всё слёту, с первого раза.
Разносилась по осеннему лесу разудалая песня. Исполнялась на два голоса, «а капелла». Один голос довольно низкий, хрипловатый и запыхавшийся. Другой — явно не человеческий, звонкостью и чистотой тембра больше похожий на птичью трель.
Плюх.
— …ь! За… эти камни…е! Упс…
— Райя! Ой, вставай, райя! Больно? Да? Ох!
— Не, ничего, нога по камню соскользнула, — запыхтел хриплый. — Верша, верша-то наша цела? Ага, ну и ладно, а то не хочется опять сидеть-плести. Давай дальше!
