мог один оставаться. Странно получилось: я потерял родителей и дом — а в результате приобрел весь Мир. Ведь, если бы не мор, я прожил бы всю жизнь в Броде, и даже не подозревал бы, что в Мире есть библиотеки, видеошары, магия, Звери. Я даже не смог бы пойти их искать, потому что не знал об их существовании, и был уверен, что эльфы и вампиры бывают только в сказках. Я много думал обо всем этом, и то, что нам, детям, не рассказывали о Мире — это, по-моему, было очень плохо и несправедливо. Нас просто лишали самой возможности выбирать — нельзя же хотеть того, о чем даже не подозреваешь! Наверно, это как раз и делали для того, чтобы мы не ушли из деревни — а я бы точно ушел!
Так вот. Меня заперли дома. Я сидел на печи, слезая только по надобности, и, заткнув уши, читал «Сказки». Уши затыкал, чтобы не слышать, как истошно ревет в хлевах брошенная скотина. В пяти дворах держали коров, еще было несколько коз, волы, куры… О них некому уже было позаботиться, и они ревели, ревели, ревели… Про наших кур и уток я как-то позабыл — так и не знаю, что с ними стало. Может, мама их выпустила сразу, но, скорее, Дети сожгли их вместе со всей деревней, чтобы пресечь распространение заразы.
Мама наварила большой котел какой-то вонючей травы, обмыла все двери, косяки, пороги, лавки. На лицо себе, мне и отцу навязала тряпки, пропитанные той же гадостью. Выходили они только снегу набрать — для супа, да в сарай за дровами. Приходя, сразу обтирались этой жижей из котла. Помои выплескивали прямо с заднего крыльца, чтобы не выходить из дома. Мне райя в Госпитале потом сказала, что, если бы не оттепель, этих мер вполне хватило бы. Но была оттепель, безветрие — и через неделю к вечеру отец закашлял. Мне запретили слезать с печи вообще. Я сидел, забившись в самый дальний угол к стенке, и боялся. Мама плакала, отец кашлял и тоже плакал. Потом сказал: «Значит, так суждено, милая! Пойду дров напоследок принесу, пока могу еще. Хоть какой-то толк с меня будет, да и помирать в тепле не так обидно». И ушел. И не вернулся. Мама к тому времени уже тоже кашляла. «Кири, детка — сказала она — я каши наварила, поешь сам, ладно? А я лягу, плохо мне что-то». Это были последние слова, которые я от нее услышал. Глупо, да? Но, я думаю, на тот момент она уже не осознавала, что умирает, скорей всего, у нее был сильный жар. А может, она не хотела меня пугать — не знаю. Я поел каши, залез обратно на печь и постарался заснуть.
Утром, когда я проснулся, мама металась на кровати, хрипло, с присвистом дышала, бормотала что- то. Мне было очень страшно, но я слез, собрал остатки дров и растопил печь. От кровати и от ведра в углу тянуло тяжелым смрадом. Ведро я, не найдя крышки, прикрыл доской для пирогов, поел каши и решил, что надо напоить маму хотя бы водой. Взял кружку, подошел к кровати… Навстречу мне раскрылись два багровых невидящих ока, в углу перекошенного рта пузырилась слюна… Не помню, как я оказался на печи. Меня трясло от страха, я долго плакал, потом, видимо, заснул. Проснулся я ночью от холода. Момент, когда надо было закрыть вьюшку, я проспал, печь подо мной была ледяная совершенно. Мама протяжно хрипела — и вдруг стало тихо. Я как-то сразу понял — она умерла. Я остался один. Надо к тетке Рии пойти — подумал я. Осторожно, чтобы не посмотреть ненароком на кровать, слез с печи, прокрался к двери. Она не открывалась. Мне послышался сзади шорох. Я обернулся в панике, затравленно вжался в дверь спиной. С печи с тихим шорохом сползло мое одеяло и кучкой сложилось на полу. Из окон сквозь занавески падали косые плахи лунного света. Ни звука, ни движения — но от этого стало еще страшнее. Я тихо взвыл и начал отчаянно ломиться в дверь. Она наконец подалась, еще чуть-чуть — и распахнулась во всю ширь. И запах — кошмарный, невыносимый смрад хлынул внутрь. Наружная дверь была распахнута, в сенях на рассыпанных поленьях лежал отец, это его окоченевшая рука не давала двери раскрыться. Я заорал, я не помню — что я орал, выскочил на крыльцо — снег по колено, вцепился в перила…
Деревня была темной. За домами через улицу, за огородами стеной стоял черно-белый лес. Справа над улицей сияла огромная луна, а дороги между домами не было — только ровная нетронутая снежная целина — и ни одного следа, ни лыжни — ничего. И темные окна домов, слепые, мертвые, и снежные блестящие пылинки в воздухе, в лунном луче. И тишина — ни звука, ни стона, ни возгласа, давящая, ужасающая. Я был один. Один в снегу, один в мертвой деревне, один в лесу, один под черным небом, один на много-много дней пути в любую сторону — и я опять заорал. Я орал: «Не хочу-у-у! Не на-а-адо! Заберите меня, я тут не могу-у-у! Не буду-у-у!» Я много чего орал, пока голос не кончился совсем. Тогда я стал орать изнутри — меня аж трясло всего от напряжения — а я все смотрел на эту дурацкую луну и орал кому-то, кто был далеко-далеко. Орал душой, животом, всем телом. Мне НЕКУДА было идти, мне НЕКУДА было вернуться.
Я не знаю, сколько так простоял. Долго. И вдруг перед крыльцом полыхнуло. Загорелся ярким голубым светом вертикально вытянутый овальный контур. Оттуда кто-то выпрыгнул с перекатом, огляделся, буркнул за спину «форма шесть» и отошел, отряхиваясь. Из овала стали выскальзывать гибкие тела, затянутые во что-то белое, гладкое, с черными эмблемами на груди и спине. Вместо лиц у них были белые морды с дыркой посередине — ни рта, ни носа — а глаза огромные, темные, выпученные — и один из них шел ко мне! Я задергался, хрипло каркая ссаженным горлом, и понял, что ни рук, ни ног я не чувствую. Фигура остановилась, покопалась в сумке у пояса, что-то достала, стала подниматься на крыльцо. Я заметался, как лиса в капкане, захрипел…
— Де-етка! — басом укоризненно сказал этот кошмар — Ну, все уже, все, — и, ловко поймав меня за затылок, прижал к моему лицу мягкую тряпку, пахнущую чуть-чуть едко, но восхитительно свежо. И эта свежесть сразу перебила жуткую вонь, навсегда связавшуюся для меня со снегом и холодом. Здесь, в Парке, их не бывает, но, если мне случается попасть туда, где они есть — я сразу непроизвольно начинаю принюхиваться, со страхом ожидая, что вот сейчас откуда-нибудь потянет тем, страшным, от которого желудок завязывается узлом, а рот наполняется желчью.
А тогда мне вдруг стало тепло, спокойно, ноги подогнулись. Меня подхватили чьи-то руки, понесли… Последнее, что я помню — черная эмблема на белой груди: косо стоящий серп, на клинок надета корона, и надпись «Даже Корона подвластна Жнецу».
Кири, 8,5 лет,
Госпиталь св. Афедоры. 8347 год
Когда я открыл глаза, было очень светло и очень странно. Я лежал в каком-то киселе, весь, с головой. Из носа наверх уходили какие-то трубочки, рот чем-то залеплен. Я сел. Попытался. Потому что крышка. Ну, низко очень над киселем приделана. Приложился лбом, трубочка одна у меня из носа выскочила, и я понял, что сейчас я этим киселем дышать учиться буду. Вот прямо уже сейчас! Но тут крышка откинулась, и я все-таки сел. В глаза кисель набился, все расплывается, но вижу — стоит кто-то рядом, и голос женский — Ну, как ты, детка? — и со рта мне что-то — дерг! Я губами поплямкал и прогнусил — Хорошо. — Она засмеялась и говорит: «Ты трубку-то вынь из носа!» Я вынул. Она говорит:
— Давай, вылезай уже, помойся, вот тут пижамка лежит — наденешь. Я в коридоре посижу, тебя подожду. Выйдешь — отведу тебя покушать. Кушать хочешь?
Я покивал. Она тем временем очень ловко меня из этого ящика достала и в такую кабинку запихнула. Там такая ручечка, она ее повернула — и сверху вода полилась. Она говорит:
— Ты мойся, не торопись, вот тут полотенце, а у двери на табуретке пижамка и тапочки. Домоешься — позови, я воду выключу, — и дверь кабинки прикрыла снаружи. Вода теплая и пощипывает. Мыло пахнет вкусно. У нас такого не было. И я вдруг все вспомнил. До этого момента — как будто спал — а тут проснулся. И так мне страшно стало! Я тут опять — один! И кабинка — закрыта, да? Нет? Это хорошо, но, все равно страшно. Я не могу — один! И я быстро-быстро вымылся, выскочил, и даже по сторонам не смотрел, и дверь в коридор приоткрыл сразу, еще в полотенце весь, и выглянул — сидит. Хорошо. Так еще можно. Когда я знаю, что она тут сидит. Вот я ее даже в щелку вижу.
Я оделся. Она зашла, воду выключила — и мы пошли есть. Коридор белый-белый. И скамеечки белые, и двери, и ящики с землей. Из ящиков травки по стенам к потолку лезут, кое-где из них цветы торчат — красивые, я таких не видел никогда! А здесь много, все разные — можно, наверно, долго здесь ходить и рассматривать, и все время другие будут попадаться. Вдоль стен у потолка светлячки висят, да не мелкие, как у старосты, а с кулак величиной. И все это в белом блестящем полу отражается — как по лесному ручью идешь! И даже весело стало! И запах такой — веселый — не знаю, как объяснить. Как у ручья на опушке
