Кабинет редактора был заполнен народом, но единственными звуками в тишине были металлические щелчки катушки диктофона и мелодичный голос Джона Леннона.
«Я прошел многие пути — макробиотику, Махариши, Библию… все, что гуру говорят вам, это — живите настоящим моментом. Здесь и сейчас. Вы уже пришли». Редактор был в предобморочном состоянии. Кевин Уайт жил ради таких моментов. Все просто сойдут с ума, когда услышат это. Парни с Флит-стрит будут ломиться к нему в двери.
«Распад группы… смерть Брайана, аншлаги Пола… Ринго делает лучшие сольные записи…»
Кевин Уайт пролистывал записи Рэя, слегка покачивая головой, и улыбка медленно расползалась по его лицу. Леннон продолжал говорить. Он был очень разговорчив. И казалось, что ему необходимо было выговориться, признаться во всем, исповедаться. Леннон рассказывал обо всем этом безумии так, словно делал это в первый и последний раз.
«Мы были распущенными, все в коже… вне Ливерпуля, когда мы направились на юг страны, промоутерам танцевальных залов мы не очень-то пришлись по душе… они считали, что мы выглядим как шайка хулиганов. Поэтому получилось, как и рассуждал Эпштейн: „Слушайте, если вы наденете костюм…“ И всем тут же понадобились костюмы, понимаешь, Рэй? Красивые, с иголочки, черные костюмы, приятель… Нам нравилась кожа и джинса, но вне сцены нам нужны были хорошие костюмы. „Да, приятель, у меня будет костюм“. Брайан был нашим продавцом, нашим тылом и фасадом. С возрастом ты поймешь, что это очередная насмешка судьбы — возможно, я это где-то прочитал, — у людей, которые сами многого добились, обычно есть кто-то образованный, кто служит им неким „фасадом“, помогает поддерживать контакт со всеми остальными образованными людьми… Хочешь еще чаю? Уверен?» — Ты знаешь, что это? А, Рэй? — воскликнул Уайт. — Эксклюзивный репортаж! Мировой эксклюзив!
Рэй кивнул, слабо улыбнувшись. Он внезапно выдохся. Ему казалось, что, если он закроет глаза, он может проспать тысячу лет. Ему хотелось свернуться калачиком под белым одеялом вместе с ней — с миссис Браун. Хотя он больше не думал о ней как о миссис Браун. Теперь она стала для него Лиз — на своем первом свидании ее родители смотрели «Национальный бархат» с Элизабет Тэйлор в главной роли — потому что теперь она была не просто чьей-то женой. Потому что так ее звали. Лиз. Ей шло это имя.
Затем вмешалась Йоко:
«Я не поддерживаю тех, кто хочет сжечь Мону Лизу. В этом заключается глобальное отличие между каким-нибудь революционером и мной. Революционеры полагают, что нужно сжечь власть имущих. Я — нет. Я говорю — превратите Мону Лизу во что-то вроде футболки. Измените ее ценность».
— Превратить Мону Лизу в футболку, — усмехнулся Уайт. — Мне нравится!
Было ли это интервью хорошим? Рэй не знал. Превратить Мону Лизу в футболку — это же просто бессмысленный треп. Чистое безумие. Но ведь это произошло. Это самое главное. И в конечном итоге все было так просто. И все были так милы. И, оглядываясь назад, казалось естественным подойти к самой знаменитой в мире рок-звезде, представиться, а потом сесть и поговорить. Мир разделенных чувств — Джон Леннон тоже в него верил.
Рэй Кили подошел к Джону Леннону с любовью во взгляде — проситель, фанат, преданный сторонник. Как мог его герой отказать? Леннон был добрым человеком. Добрее, чем требовалось.
— Мы не можем поставить это на обложку, — заявил один из старших. В его голосе звучала нескрываемая обида.
С тех пор как Рэй появился на пороге редакции с этим интервью в руках, Кевин Уайт обращался с ним как с блудным сыном, но старшие, казалось, все как один были на него обижены, словно Рэй в чем-то одержал над ними верх.
Редактор кивнул.
— В любой другой момент это стало бы обложкой, — произнес он почти извиняющимся тоном. — На этой неделе — ну, без вариантов.
— Я вот подумал, как насчет Элвиса в пятьдесят шестом? — предложил один из бывалых, барабаня карандашом по листку своего блокнота. — Один из классических снимков Альфреда Вертхаймера. «Человек-вспышка» во всей своей помпе. Заголовок — «ЗАПОМНИТЕ ЕГО
Уайт задумчиво кивнул.
— Вчера Элвис был для всех нас пятном позора, человеком, которому стоило завязать с музыкой пару десятков лет назад. После армии он уже не мог быть прежним, бла-бла-бла. Но сегодня он — мученик рок- н-ролла, культурный бог. Бессмертный. Ушедший от нас преждевременно.
— Жестоко, — заметил Рэй. — Это шоу-бизнес — усмехнулся один из старших.
Пленка продолжала крутиться.
«Наш фокус в том, что мы живем как Ромео с Джульеттой. И знаешь, здорово, что мы способны влиять на людей, потому что все — пара. Мы все живем парами. И если все пары мира будут отождествлять себя с нами и проникнутся нашими идеями, какой там коэффициент населения?..
— Э-э-э…»
Услышав собственный несуразный голос, Рэй содрогнулся.
— Знаешь, что ты наделал? — заявил Уайт, любяще положив руку на диктофон. — Ты себе работу на всю жизнь обеспечил. Работу на всю жизнь. Ты — журналист, который взял интервью у Джона Леннона в самом разгаре Лета Ненависти. — Уайт с гордостью посмотрел на Рэя, так, словно никогда и не терял в него веры. — Ты будешь получать бесплатные пластинки, когда тебе стукнет сорок. Задумайся только!
Рэй ощущал на себе взгляды всех присутствующих в кабинете и чувствовал их зависть. Этого хотели все, этого хотел он сам еще несколько часов назад — чтобы ему пообещали, что цирк не уедет из города без него. Может, так сказывалось нервное переутомление, но Рэй не испытывал и доли того счастья, которое ожидал испытать.
Халявные пластинки в сорок… Почему сама мысль об этом угнетала его?
Работа в «Газете» была единственной, о которой он когда-либо мечтал, вероятно потому, что она никогда не была работой в полном смысле этого слова. И тем не менее перспектива дожить до среднего возраста в этих стенах наполняла его ужасом. Может быть, потому, что ему просто нужно было поспать, срочно нужно было поспать. А может, потому, что его поколение и поколение предшествующее так канонизировали молодость, что о старении и подумать было страшно. Даже если вас обещали снабжать халявными пластинками в сорок.
«Жизнь слишком коротка», — сказал Джон Леннон, а затем раздался щелчок, и пленка закончилась. «Жизнь слишком коротка» — с этими словами он исчез.
Внезапно в кабинет ворвалась секретарша Уайта, и — в редакции «Газеты», где при любых обстоятельствах вы должны были оставаться хладнокровны, — она делала нечто совершенно недопустимое.
Она плакала.
— Скип, — вот все, что ей удалось вымолвить.
Сквозь руины Ковент-Гарден пробивались зеленые ростки, словно обещая лучший сезон или, возможно, предупреждая о наступающем хаосе, о прежнем безумии, вновь рвущемся к свету.
Нет, подумал Терри Уорбойз. Пусть это будет к лучшему. Вот во что нужно верить.
Он стоял снаружи «Вестерн уорлд». При свете дня вход в клуб выглядел совсем по-другому. Обыкновенный пролом в стене, а над ним — неоновая табличка, грязная и поблекшая. Словно клуб был закрыт уже не один год, а не какие-то несколько часов.
Внезапно Терри заметил свернувшуюся калачиком у дверей помятую фигуру. Красно-бело-голубой пиджак, разодранный в клочья. Человечек заморгал, увидев Терри, словно только что очнулся от какого-то зачарованного сна.
— Все кончено? — спросил Браньяк.
— Да. — кивнул Терри. — Думаю, да. Брайан.
Терри уже тосковал по этому месту. Он вспомнил вечера, когда входил в двери клуба и спускался в подвал, где гремела музыка, амфетамин бурлил в его крови, а из темноты выплывали лица старых знакомых и прекрасных незнакомцев.
Мисти уехала в редакцию — передать несколько снимков Дэга Вуда графическому редактору, и это
