некотором роде означало, что он не общался ни с кем.
В безбрежные полдни Бруклина Тесла и Вивекананда беседовали о метафорах. Тесла доверил ему то, о чем никогда и никому не говорил, — как он выдерживает приступы радости, как свет заливает свод его черепа, а когда он меркнет, с ним языком ангела начинает говорить Бог.
Донкихотствующий ученый и коренастый мудрец обнаружили, что у них есть много общего. Вивекананда проповедовал пожизненный контроль над любыми формами сексуальной энергии. Когда мимо его дома проходили нищие, мать была вынуждена запирать его.
— Жалейте, дети мои, жалейте бедных, неучей, угнетенных… — говорил Свами своим ученикам.
Он мог целыми страницами цитировать свои любимые книги, энциклопедии и повторял наизусть то, что слышал всего лишь дважды.
Память Теслы обладала такой же невероятной силой. Даже глубина их глаз казалась одинаковой.
Они беседовали в жидком, флюидном свете, в неверном свете.
— Нет ни человека, ни места, с которыми мы не расстались бы, — повторял Вивекананда. — Однажды, господин Тесла, вы расстанетесь и с собой.
Лица, горы, гранитные здания меняются как облака, только медленнее.
В постоянном исчезновении и возникновении мира растворяются предметы и тела и даже…
Даже та звезда-снежинка, которую вы чувствуете в груди.
И даже душа.
69. Дни 1896-го
Но это не вся история — это было бы некрасиво.
— Вы его видели? — спрашивал Стэнфорд Уайт Джонсонов.
— Нет.
— Я оставил ему записку в отеле, — развел руками круглолицый Мартин.
— И?..
— И ничего.
Ассистенты Шерф и Цито, скрестив руки, заявили, что понятия не имеют.
Весь город гадал, где он.
Николе в это время казалось, что он очутился в воде или в зазеркалье. Он ощущал себя как человек в парике из дождя.
Где же он был?
Девочка в юбке из бабкиной занавески кормила на Мэдберри-стрит куклу.
Потом отложила сытую куклу в сторону и, не уходя от своего тенамента, уставилась на улицу, поделенную тенью.
Она думала о своей жизни…
Ее отец знал наизусть хасидские молитвы, благословения, заговоры на случай, если увидишь молнию, на запах цветов, на новое платье. Отец проводил время в ешиве с каким-то упрямым литовцем. Едва сойдясь, отец и литовец начинали орать — если не по поводу Маймонидеса, то из-за рабби Нахмана.
— Человека может озарить искра Божия! — кричал отец. — Он может стать великим пророком.
— Но человеку никогда не стать богом! — перекрикивал его литовец.
На столе пирог с капустой, ржаной хлеб и селедка. Довольно на троих, а кормить приходится пятерых. Мало, мало, эгоистичный отец. Мало, сварливый отец!
— Может, и мало, — беспомощно разводит руками отец, — но когда я читаю свою Тору, то забываю обо всем и наша нищая комнатенка превращается во дворец.
Мать громко жаловалась, что старшие дети не уважают ее за то, что она не говорит по-английски. Как будто английский — нечто очень сложное… В воздухе повисали и танцевали голубые мыльные пузыри, выдуваемые сестренкой Беккой. В груди девочки, которую мы избрали своей героиней, вздымалась радость, на первый взгляд беспричинная.
Внутренний двор экстатически смердел.
Наша девочка по имени Мириам ночью укрывалась куском ковра.
На потолке расползалось пятно плесени в виде весьма симпатичного куска парчи.
Задумавшаяся девочка восхищалась, глядя на распахнутые врата жизни. Неужели, когда подрастет, она будет работать на шляпной фабрике Вайса? Неужели она выйдет замуж? Неужели когда-нибудь в ее жизни произойдет нечто замечательное?
Именно в это мгновение сверкающий фиакр остановился перед ней. Человек с печальным лицом огляделся. Великолепный конь всхрапнул совсем как в сказке.
— Хочешь, прокачу? — спросил человек.
И девочка ответила так, как не ответила бы ни одна девочка в мире:
— Хочу!
— Как тебя зовут?
— Мириам Ганц.
— Хорошо, Мария, — вздохнул господин.
И все это было так естественно.
Господин опять огляделся. В ушах у него звенели слова Вивекананды: «Жалейте, дети мои, жалейте бедных, неучей, угнетенных…»
Он жалел себя. На этой улице Стеван Простран протянул ему руку и сказал: «Пошли. Если есть местечко для одного, то и на двоих хватит».
Здесь, в комнатенке без окна, он и молодой пекарь спали по очереди на одной кровати.
Он съел пуд соли с момента прибытия в Америку. И чего достиг? Теперь он мог вслед за учеником дьявола повторить: «Я ничему не научился, к тому же забыл все, что знал прежде».
Он велел кучеру ехать в верхнюю часть Манхэттена.
Мириам не чувствовала холода. Она гордо смотрела сверху вниз. И смотри ты: эта жизненная позиция была прямо-таки создана для нее. Поначалу девочка думала: «Вот если бы Бекка, и Сол, и Кевин, и Ирина увидели меня!» Но потом пришла к выводу: «Это — только для меня!»
— Нельзя ли побыстрее? — попросила Золушка, сидя в карете из тыквы.
— Можно!
На перекрестке из поперечной улицы их облили лучи солнца. Ветер поднял пыль, окрашенную им в шафранные цвета.
Цок-цок!
Белые платочки исчезли с улиц. Людей стало меньше, они были молчаливее, и по тротуарам действительно можно было свободно пройти. Плоские кепки сменились полуцилиндрами. Славные стяги гетто — белье на веревках, защемленное прищепками, — остались за спиной. Прощайте, крикливые соседи! Я вас не любила. Прощай, детвора. Ты недостойна меня! Все меньше куч мусора. Мириам смотрела вокруг огромными испуганными глазами и гадала: «Кто вы, печальный господин?»
Кожа его лица была изжелта-бледная, почти как у нее, и глаза такие же, разве что еще печальнее. Он выглядел как второй ее отец. Или, скорее всего, как дядя. Не найдется на свете человека, как бы беден он ни был, который не заслужил бы богатого дядюшки. Разве не так? Печальный господин, о чем ты думаешь?
«На собаке всяка рана зарастает», — утешался Тесла словами матери.
Мириам почувствовала запах своего драного платья, дух подмышек и совершенно новый аромат —
