поздорову. Он часто уходит за тем, чтобы только уйти, провалиться. Ему тошно оставаться дома, в деревне; ему нужен какой-нибудь выход, хоть вроде проруби, какую делают зимой для ловли задыхающейся рыбы'. В немногих словах рассказанная автором история Демы прекрасно показывает, каким образом возникает, зреет и, наконец, становится непреодолимым это стремление земледельца уйти из-под 'власти земли', на которой сотни лет жили его предки, даже не помышляя о том, что для людей их звания возможен какой- нибудь другой род жизни. Было время, когда Дема безотлучно жил в деревне и вообще употреблял все усилия для того, чтобы оставаться 'настоящим' крестьянином. Но эти усилия были напрасны.
Экономическое положение парашкинцев было вообще очень шатко.
При отмене крепостного права, или, лучше сказать, в эпоху замены крепостной зависимости по отношению к помещикам таковою же зависимостью по отношению к государству, им отрезали в надел 'болотца'. Таким образом, в применении к парашкинцам, речь могла бы уже идти не о 'власти земли', — о которой идет речь у Г. И. Успенского, — а разве лишь о власти 'болотцев', с которой неразрывно была связана власть полицейского начальства.
Власть 'болотцев' не может быть прочной. Вдобавок, награжденные болотцами парашкинцы обременены были ни с чем не сообразными податными тяготами.
При таком положении дел достаточно было нескольких неурожайных годов, падежа скота или чего- нибудь подобного, чтобы окончательно выбить их из равновесия.
Разумеется, подобного рода напасти — по-видимому, случайные, но в сущности вызываемые хозяйственной несостоятельностью крестьян не заставили себя долго ждать в Парашкине. Тогда парашкинцы стали покидать деревню. 'Бежали и кучками, и в одиночку'. Вместе с другими бежал и Дема. Иногда он возвращался домой, но нужда тотчас же снова гнала его вон, на заработки. Вообще связь его с деревней стала, как выражается автор, двусмысленной. 'Первое время, после ухода из деревни, Дема употребил на то, чтобы наесться. Он был прожорлив, потому что очень отощал у себя дома. Те же деньги, которые оставались у него от расходов на прокормление, он пропивал'…
'Дема сперва очень доволен был жизнью, которую он вел. Он вздохнул свободнее. Удивительна, конечно, свобода, состоящая в возможности переходить с места на место по годовому паспорту, но по крайней мере ему ее зачем было ныть с утра до ночи, как это он делал в деревне. Пища его тоже улучшилась, т. е. он был уверен, что и завтра будет есть, тогда как дома он не мог предсказать этого'. Тем не менее, временами на него нападала невыносимая тоска по деревне. У него являлось страстное желание побывать там. 'Но лишь только Дема показывался в деревню, его сразу обдавало холодом. Через некоторое время… он видел, что делать ему здесь нечего и оставаться нельзя. Таким образом, поколотившись дома с месяц, он уходил снова бродяжить. С течением времени его появления в деревне делались все реже и реже. Его уже не влекло сюда с такой силой, как прежде, в начале его кочевой жизни'…
А потом пришло такое время, когда деревня опостылела Деме.
'Являясь туда, он не знал, как убраться назад; по приходе домой он не находил себе места. На него разом наваливалось все, от чего он бежал; мигом он погружался в обстановку, в которой он раньше задыхался. Как ни жалки были условия его фабричной жизни, но, сравнивая их с теми, среди которых он принужден был жить в деревне, он приходил к заключению, что жить на миру нет никакой возможности… Вне деревни Дему, по крайней мере, никто не смел тронуть, и то место, где ему было не под силу и где ему не нравилось, он мог оставить; а из деревни нельзя было уйти во всякое время… Но важнее всего: вне деревни его не оскорбляли, деревня же предлагала ему ряд самых унизительных оскорблений. Страдало человеческое достоинство, проснувшееся от сопоставления двух жизней, и деревня для Демы, в его представлениях, стала местом мучения. Он бессознательно начал питать к ней недоброе чувство. И чувство это росло и крепло'. Деме оставалось только развязаться как-нибудь с наделом, чтобы связь его с деревней порвалась, наконец, навсегда. Хотя он и продолжал еще числиться общинником, но крестьянином его можно было бы назвать разве только в смысле
'В нем произошло полное разрушение старых понятий и желаний, с которыми он жил в деревне'.
И, однако, так велика сила привычки, что, когда Дема явился в последний раз долгой, у него зашевелилось сожаление о своем старом крестьянском житье-бытье. 'Раз ты ушел, хозяйство забросил и уж ты не вернешься', грустно говорил он, сидя в компании таких же, как он, 'кочевых народов', собиравшихся на другой день уходить на заработки.
Такое же чувство испытывали и все его собеседники. Но все они понимали, что судьба их решена бесповоротно, и потому только сердились на Дему за его бесполезные сожаления. 'И не надо', — угрюмо возразил Потапов в ответ на ту мысль Демы, что 'уж обратно пути тебе нету'.
— Как не надо? Домой-то! — удивился Дема.
— Так и ее надо. Будет! Меня арканом сюда не затащишь, больно уж неспособно.
— Ну, все же домишка-то жалко, ежели он еще разваливается, — заметил Петр Беспалое.
— И пущай его разваливается. Сытости в нем нет, потому что он гнилой! — сострил Клим Дальний, но ему никто не сочувствовал.
— Про то-то я и говорю: ушел ты, и хозяйство прахом, — настаивал Дема, в голове которого, по- видимому, безотлучно сидела мысль о конечном его разорении.
— Кто же этого не знает? — с неудовольствием заговорил Кирюшка Савин, возмутившийся тоскливым однообразием разговора. — И что ты наладил: ушел, ушел! Словно без тебя не знаем! Тоска одна!
Неожиданная смерть давно уже, впрочем, 'лежавшей пластом' жены Демы замедлила его уход лишь на то короткое время, которое потребовалось для похорон. На другой же день после погребения, рано утром, 'кочевые народы' двинулись в путь.
— Приходи повидаться-то, — сдержанно выговорила старуха-мать Демы, старавшаяся не выказать своего волнения.
— А может и не свидимся, — задумчиво отвечал он.
За Демой последовали другие. Разложение парашкинской общины быстро подвигалось вперед. Неумолимая сила экономической необходимости гнала крестьянина от земли, обращая в ничто все его земледельческие привязанности. Вот перед нами веселый крестьянин Минай Осипов ('Фантастические замыслы Миная'). Это величайший фантазер в мире, своего рода Дон-Кихот земледелия. 'Оглушить' его, как выражается автор, т. е. показать ему воочию всю безнадежность его хозяйственного положения, было очень трудно. 'Он как будто в крови от прародителей получил привычку глядеть легкомысленно'. Хлеба у него никогда не хватает до новой жатвы, так как полученные им в надел 'болотца' отказываются вознаграждать его труд. Скота у него мало, изба совсем разваливается. Но парашкинский Дон-Кихот не унывает. Он тешится своими 'фантастическими замыслами' относительно будущего. 'Приедет он с зимнего извоза, разденется, разуется, ляжет на полати и начинает фантазировать. Придумывает он тут разные измышления, высчитывает бесчисленные счастливые случаи и сам восхищается своими созданиями… Фантазия его ни перед чем не останавливается…. В конце концов всегда оказывается, что хлеба достанет и подати будут уплачены'. Чудеса, на которые рассчитывал Минай в деле поправки своего хозяйства, были двоякого рода. Одни относились к области явлений природы, в тесном смысле этого слова, и приурочивались, главным образом, к хорошему урожаю, которым, по его соображениям, должны: были отплатить за его труды 'болотца'. Другие — стояли в тесной связи с его взглядами на царя, как на защитника крестьянских интересов, который должен же понять, наконец, что на скудной доходности 'болотцев' не могут основываться никакие платежные силы. Минай мечтал то о, 'черной банке', которая позволит каждому крестьянину прикупить. земли сколько его душе угодно, то об еще более отрадном событии, о знаменитом черном переделе, который он называл 'приделом'. Ему, — изволите ли видеть, — сказывал на базаре знакомый мужик Захар, что 'придел скоро будет, уж это, говорит, верно… беспременно, говорит'. И Минай не только терпеливо, но даже как-то радостно, с шутками и прибаутками, нес выпавший ему на долю крест русского земледельца. Он любил свой дом, свою общину и готов был до конца постоять за первое встретившееся мирское 'апчественное дело'. Но печальная действительность все-таки нередко брала верх над его фантазиями. Это случалось с ним чаще всего под пьяную руку. 'Слышь, Дунька, — кричал он, возвращаясь домой из кабака. — Слышь, Дунька, а хлеба-то у нас не будет… ни в едином разе, ни в единственном… не будет и не будет! Хлеба-то не-е будет!' Минай принимался плакать, а, жена его, Федосья, старалась поскорей уложить его спать.
