выше другого лишь потому, что оно занимает высшую ступень в этом механизме.
'Так как в Китае царствует равенство, то в нем нет никакой свободы, — замечает Гегель, — и деспотизм является там необходимой правительственной формой… Китайское правительство не признает правомерности частных интересов, и все управление страной сосредоточено в руках императора, который распоряжается через посредство целой армии чиновников или мандаринов'… Благодаря отсутствию всякой выработки личности, в народе совсем не развито чувство собственного достоинства. 'Он думает, что существует только за тем, чтобы везти на себе колесницу императорского величества. Бремя, пригибающее его к земле, он считает своей неизбежной судьбой'… Тот же Гегель прекрасно понимает; что история Китая есть по преимуществу история земледельческой страны
Сходство с Китаем, конечно, не может льстить национальному самолюбию и, по-видимому, ее сулит блестящей будущности русскому прогрессу. К счастью, сам Гл. Успенский говорит нам, что нашему 'сплошному' быту уже недолго 'жить на свете'. Ниже мы увидим, каким путем история ведет нас к совершенно иным, европейским формам быта.
Теперь мы достаточно знаем, каким характером обладает наше земледельческое население, пока оно действительно остается земледельческим. Народники-беллетристы считают изображение этого характера главной своей задачей, и мы уже видели, как отразились на их произведениях свойства той среды, к которой принадлежат они сами. Но характер изображаемой среды, в свою очередь, не может остаться без влияния на характер художественных произведений. Посмотрим поэтому, как отразился характер крестьянской массы на характере нашей народнической беллетристики? Если бы мы не боялись, обвинения в парадоксальности, то мы формулировали бы этот вопрос иначе: мы спросили бы себя — в каком смысле современные русские 'условии земледельческого труда' повлияли на характер художественного творчества народников-беллетристов? Нам кажется, что рассуждения Гл. Успенского о 'сплошном быте нашего крестьянства' дают совершенно определенный ответ на этот, по-видимому, странный вопрос. В самом деле, много ли простора для размаха художественной кисти дает та среда, которая представляет собой 'людской океан', где 'миллионы живут,
Сам Гл. Успенский говорит, что 'отделить из этой миллионной массы единицы и попробовать понять ее — дело невозможное' и что 'старосту Семена Никитича можно понимать только в куче других Семенов Никитичей'. Поэтому и изображать Семена Никитича можно только 'в куче других Семенов Никитичей'. А это далеко не благодарный труд для художника. Сам Шекспир в затруднении остановился бы перед крестьянской массой, в которой 'и мужики и бабы, одна в одну, один в один, с одними сплошными мыслями, костюмами, с одними сплошными песнями' и т. д. Художественному изображению хорошо поддается только та среда, в которой личность человеческая достигла уже известной степени выработки. Торжеством художественного творчества является изображение личностей, принимающих участие в великом прогрессивном движении человечества, служащих носительницами великих мировых идей. Но само собой разумеется, что подобной личностью не может быть 'староста Семен Никитич', для которого вся окружающая его обстановка служит выражением не его собственной, а какой-то посторонней, совершенно чуждой ему мысли и воли. Мы видим таким образом, что преобладающий общественный интерес настоящего времени привел наших народников-беллетристов к изображению крестьянской жизни, но характер этой жизни должен был невыгодно отразиться на характере их художественного творчества.
Об этом можно было бы пожалеть, но с этим следовало бы помириться, если бы названные писатели действительно разрешили, наконец, вопрос о том — что могут и что должны делать для народа русские интеллигентные люди, бескорыстно любящие свою родину?
Посмотрим, удалось ли Гл. Успенскому разрешить этот вопрос? Заканчивая один из цитированных выше очерков, наш автор говорит: 'Из всего сказанного можно видеть, что народное дело может и должно принять совершенно определенные и реальные формы и что работников для него надо великое множество'.
Тем лучше: значит, никто из нас не останется без дела!
Но какие же, однако, это формы?
Может быть, наша интеллигенция должна попытаться уговорить Ивана Ермолаевича не выходить из общины? Может быть, она должна привить 'новые взгляды на значение дружного артельного труда на общую пользу'? Но горький опыт уже убедил нашего автора в том, что подобные разговоры ни к чему практически нужному не приводят и способны лишь вызывать в слушателях 'ужаснейшую зевоту'. Мы не думаем, что другие 'интеллигентные работники' будут в этом случае счастливее Гл. Успенского. Причина неуспеха глубоко коренится 'в условиях земледельческого труда', против которых ничего не поделаешь словами, или, как выражается каш автор, 'разглагольствованиями'. Вдумайтесь, напр., в следующий разговор 'нового человека' с Иваном Ермолаевичем:
— Скажите, пожалуйста, неужели нельзя исполнять сообща таких работ, которые не под силу в одиночку? Ведь вот солдат, ваш работник и другие — каждый из них мучается, выбивается из сил, врет и обманывает, и, в конце концов, нищенствуют все… Но, соединив свои силы, своих лошадей, работников и т. д., они были бы сильней самой сильной семьи? Ведь тогда незачем отдавать малолетних детей в работу и т. д.
— То есть, это сообща работать?
— Да.
Иван Ермолаевич подумал и ответил:
— Нет! Этого не выйдет.
Еще подумал и опять сказал:
— Нет! Куда! Как можно. Тут десять человек не поднимут одного бревна, а один-то я его как перо снесу, ежели мне потребуется… Нет, как можно! Тут один скажет: 'бросай ребята, пойдем обедать'! А я хочу работать! Теперь как же будет? — он уйдет, а я за него работай. Да нет — невозможно этого!.. Как можно! У одного один характер, у другого другой!.. Это все равно, вот ежели б одно письмо для всей деревни писать.
Подобные же ответы слышит автор и от других крестьян, которым он пытается доказать выгоды общинной обработки земли. Крестьянин Иван Босых, в очерке 'Власть земли', с энергией и горячностью, 'сверкая глазами', доказывает, что хороший хозяин никогда 'ее доверит своей лошади 'чужому', и приводит множество других, совершенно непредвиденных 'новым человеком' возражений. Оказывается, что землю нужно удобрить, а между тем навоз на различных крестьянских дворах далеко ее одинаков. 'Теперь я везу назем кониный, а другой какой-нибудь плетется с коровьим, — какое же тут может быть равновесие?.. Нет, ее выйдет этого… Да, нет! нет! Это и думать даже… Помилуйте, лошадь… да как же можно, чтоб я, хозяин, доверил кому-нибудь? Навалят мне на пашню неведомо чего… Нет, ее выйдет!.. Тут с одним наземом греха наживешь… Или взять так: я привез кониный (навоз), а сосед куриный… ну, возможно ли ему дать согласие?.. Ведь, куриный, птичий, юсе одно червонец… за что же он должен? Да, нет! нет! Тут никаких способов нет. Как можно! Какой же я буду хозяин?'
'Миллионы самых тончайших хозяйственных ничтожностей, — прибавляет Гл. Успенский, — ни для кого, как мне казалось, не имевших решительно ни малейшего значения, не оставлявших, как мне казалось, даже возможности допустить к себе какое-либо внимание, вдруг выросли неодолимою преградой на пути ко всеобщему благополучию. Горячность, даже азарт, какой овладел Иваном во время этого монолога, доказывали, что эти ничтожности задевали его за живое, т. е. за самое чувствительное место его личных интересов'.
На подобное же, совершенно отрицательное отношение крестьян к общинной обработке указывает и г. Энгельгардт в своих
