— Нет, ничего особенного, — ответил я, — по крайней мере, ничего такого, чего бы мы не читали вместе в газетах.
— Газеты, — продолжал он, — кажется, и не поняли всю наглость этого дела. Впрочем, что нам за дело до глупых суждений печати. Мне кажется, что тайну эту считают непроницаемой именно по тем причинам, по каким следовало бы считать ее легко проницаемой: я говорю о характере преступления. Полиция смущена не видимым отсутствием причин убийства, а его жестокостью. Кроме того, ее сбивает невозможность представить себе кричавшие голоса в такой комнате, откуда нельзя было выйти, не встретившись на лестнице с народом, шедшим наверх. Странный беспорядок в комнате, тело, засунутое в трубу вниз головою, страшное изуродование тела старухи, — все это совершенно парализовало полицию и сбило ее с толку. А между тем в случаях, подобных настоящему, нужно доискиваться не того, каким образом совершилось преступление, а надо изучить, чем оно отличается от всего, что бывало до сих пор. Я добрался до разгадки тайны именно тем, что делало ее неразрешаемой в глазах полиции.
В немом удивлении смотрел я на своего друга.
— Я жду теперь, продолжал он, взглянув на дверь, человека, который хотя и не был действующим лицом в страшной драме, но, тем не менее, должен быть причастен к ней. Очень может быть, что он не виноват в преступлении. Я надеюсь, что не ошибаюсь в своем предположении, так как на нем я основываю свою надежду разгадать всю загадку. Я жду этого человека к себе с минуты на минуту. Конечно, он может и не придти; но есть вероятие, что он явится. Если он придет, надо смотреть за ним. Вот пистолеты. Вы и я знаем, что с ними делать, когда того потребует необходимость.
Я взял пистолеты, сам не зная хорошенько, что делаю, и едва веря своим ушам; Дюпен между тем продолжал:
— Голоса, кричавшие наверху в то время, как свидетели поднимались на лестницу, были не голоса несчастных женщин, — это уже доказано и нас это избавляет от попытки дознать, не убила ли старуха свою дочь и потом убилась сама. Я говорю это больше так, потому что у г-жи Эпене недостало бы силы всунуть тело дочери в трубу. Повреждения же на ее собственном теле опровергают предположение о самоубийстве. Следовательно, убийство совершено третьими лицами, голоса которых и слышались сверху. Теперь позвольте обратить ваше внимание на нечто особенное в показаниях, касающихся голосов. Что вы заметили?
— Я заметил, что все признавали единогласно грубый голос за голос француза, а относительно резкого голоса или хриплого, как определил его один свидетель, мнения расходились.
— Это подтверждает только очевидность, — заметил Дюпен, — но не особенность очевидности. Вы ничего не заметили особенного, а между тем можно было кое-что заметить. Все свидетели согласны относительно грубого голоса и все разногласят относительно резкого; но дело не в разногласии, а в особенности этого разногласия. Вы заметили, что итальянец, англичанин, испанец и голландец говорят, что слышали голос иностранца, но не соотечественника. Всякий говорит о национальности ему совершенно неизвестной. Француз говорит, что слышал голос испанца, но что испанский язык ему незнаком. Голландец, незнающий французского языка, говорит, что слышал голос француза. Англичанин — что это голос немца, но прибавляет, что он не знает по-немецки, и т. д. Все основываются на интонации. Странен же должен быть голос, о котором делаются подобные показания и в котором представители пяти европейских народов не находят знакомых звуков. Теперь я обращу ваше внимание на следующие три разноречия. Один свидетель описывает голос так: 'скорее хриплый, чем резкий', другой говорит отрывистый и быстрый. Свидетели не разобрали слов, ни даже звука, похожего на слово.
— Сопоставление этих показаний совершенно достаточно, чтобы возбудить подозрение и указать путь, по какому надо идти к открытию тайны.
— Подозрение, явившееся вследствие показания о голосах, заставило меня делать осмотр комнаты уже с известной мыслью.
— Теперь перенесемся в эту комнату. Прежде всего, надо узнать, каким образом убийцы могли уйти. Двери найдены затворенными, труба оказалась слишком узкою наверху, полиция поднимала пол, осматривала стены, потолок и не нашла тайного выхода.
— В комнате два окна. Одно из них не заставлено мебелью и совершенно видно. Нижняя сторона другого заставлена изголовьем кровати, очень массивной, приставленной к самому окну. Осмотр говорит, что первое окно было плотно закрыто изнутри. Оно устояло против усилий свидетелей, желавших отворить его. В раму его с левой стороны провертели большую дыру буравом и нашли большой гвоздь, вбитый чуть не до шляпки. Осмотрев другое окно, нашли вбитым такой же гвоздь; а отворить раму оказалось также невозможным, как и с другой стороны. Полиция уверилась, что в окна нельзя было уйти, и потому не выдергивала гвоздей и не пробовала отворять окон.
— Мой осмотр был тщательнее: надо было доказать, что невозможность была только кажущаяся.
— Я соображал так: убийцы убежали через одно из окон, и, следовательно, не могли запереть его изнутри, как оно было найдено во время осмотра. Окна были хорошо закрыты. Значит, они закрывались сами собою. Другого ничего нельзя было вывести. Я был уверен, что найду какую-нибудь пружинку, и не ошибся: я ее нашел; придавил — и, довольный своим открытием, не стал открывать окна.
— Я вложил гвоздь на место и внимательно осмотрел его. Если человек, вылезая из окна захлопнул бы его, защелка защелкнулась бы и гвоздь не мог бы оказаться на своем месте. Это соображение было ясно и облегчало мои исследования. Убийцы должны были выйти в другое окно. Предполагая, что защелки обоих окон одинаковы, надо было найти разницу в гвоздях или в способе их укрепления. Я влез на изголовье кровати и сверху тщательно осмотрел другое окно. Пропустив руку, я нашел пружинку защелки, придавил ее и увидел, что она такая же, как и в другом окне. Тогда я начал осматривать гвоздь. Он был такой же большой и точно также вбит до самой шляпки.
— Вы, может быть, думаете, что меня смутило мое открытие? Напротив, я не сделал ни одного промаха, ни на минуту не выпустил из виду следа, не потерял ни одного звена моей логической цепи. Я проследил секрет до его последнего момента, и этим моментом был гвоздь. Он во всех отношениях походил на своего товарища в другом окне; но этот факт становился ничтожным в виду главной мысли, что на этом гвозде оканчивается путеводная нить. В гвозде должно быть что-нибудь испорчено. Я стал его трогать, и шляпка, с кусочком гвоздя, осталась у меня в руках, конец же гвоздя остался в отверстии. Этот перелом был старый, так как края были заржавлены, и переломился он, очевидно, от удара молотка, вдавившего шляпку в раму. Я тщательно вложил на старое место шляпку с кусочком гвоздя, снова принявшего вид цельного. Я подавил пружинку, тихонько открыл окошко; головка гвоздя подвинулась вместе с рамой; тогда я запер окошко, и гвоздь вошел опять в свое место и казался цельным.
— Загадка была разгадана: убийца убежал через окно, примыкающее к постели. Захлопнулось ли окно само за убийцей или было заперто, во всяком случае, оно задерживалось защелкой, а полиция приписала это гвоздю, и дальнейшие розыски считала лишними.
— Теперь надо решить, каким образом убийца спустился из окна. Я соображал это, когда мы обходили здание. Футов за пять с половиною от окна идет громоотвод; по нем трудно было бы кому бы то ни было добраться до окна, а тем более влезть в окно.
— Ставни четвертого этажа совершенно особенные, вышедшие из моды; такие ставни можно видеть только еще в Лионе и в Бордо. Их делают как обыкновенную одностворчатую дверь; нижняя часть прозрачная, решетчатая, и за решетины можно ухватиться руками. Ставни шириною фута в три с половиною. Когда мы осматривали их, они были открыты на половину, то есть образовывали прямой угол со стеной. Вероятно, полиция, осматривая дом с задней стороны, не обратила внимания на ширину ставней или считала это неважным. Когда было решено, что бегство из окон невозможно, полиция стала осматривать спустя рукава.
— Мне тотчас бросилось в глаза, что ставень окна у изголовья кровати, откинутый плотно к стене, пришелся бы фута за два от громового отвода. Для меня было ясно, что, при безумной энергии и отваге, можно было при помощи отвода влезть в окно, предполагая ставень совершенно открытым, и упираясь ногою в его решетку. Уцепившись хорошенько за ставень, преступник мог прыгнуть в комнату, если только окно было отворено, и отхлопнуть снова ставень.
— Заметьте, что я говорю о необыкновенной энергии, необходимой для такого трудного и отважного предприятия. Я хочу вам доказать прежде всего, что бегство возможно, а главное — хочу обратить ваше
