или другое олицетворение. Но как один из внутренних психических моментов и элементов души, злое чувство признано только в недавнее время. Источник злых движений психологи видят во внутреннем неудовлетворении, в тех препятствиях душе, которых человек преодолеть не может. В человеке не является никакой злобы, пока все делается по нем; но как только возникает противодействие, стремление к устранению его проявляется в раздражении и гневе, а переходя в импульс движения, оно принимает форму насилия.
Эдгар По, констатируя одну сторону злобного чувства, говорит о нем, как о страстном, неуловимом желании мучить самого себя, насиловать свой собственный темперамент, делать зло только из любви ко злу. Человек поступает зло даже и не потому, что ему не следует так поступать, что ему запрещено: он находит какое-то сладострастное наслаждение в том, чтобы мучить; в нем как бы является какое-то адское желание, которое должно быть удовлетворено, чтобы человек почувствовал себя добрым. И когда человек освободится от своего злого содержимого, когда, путем ли аффекта, т. е. высшего напряжения чувств, выражающегося в разрушительном акте, или путем самообладающего спокойного злого поведения, он приведет свои нервы в равновесие, — то же чувство начинает расти и копошиться снова, до нового взрыва, до нового удовлетворения. Злоба, говорит Эдгар По, есть главный двигатель сердца человеческого, одно из первых невидимых чувств, дающих направление характеру. И это совершенно верно. Основой характера служит чувство; сила чувства в его способности любить и ненавидеть, а цвет характера или строй души будет зависеть от способности регулирования ненависти — способности, приобретаемой или привычкой, или сознательным головным влиянием, помощью усвоенного доброжелательного мышления. Психологи говорят, что чувство, являющееся следствием органических причин, и подобное же чувство, являющееся следствием причин психологических, не отличаются одно от другого ни по результатам, ни даже по влиянию их на организм.
И намек на это мы находим у Эдгара По в его восклицании: 'Какое бедствие может сравниться со страстью к вину!' В этом восклицании слышится вся скорбь его благородной, нежной души, разрываемой непримиримым противоречием между доброжелательным психическим строем души и чисто-внешними физическими причинами, вызывающими мрачное, злобное настроение. И несчастный мученик непримиримости отдается фаталистически злому движению, зная, что оно злое, и мучась им, и в то же время ощущает какое-то наслаждение в своем собственном страдании, в своем собственном осуждаемом поведении. Эдгар По заставляет своего героя сделать следующее признание: 'Раз утром я совершенно хладнокровно надел петлю на шею кошки и повесил ее на сучок дерева. Я повесил кошку со слезами на глазах, с горьким раскаянием в сердце. Я повесил ее потому, что знал, что она любила меня, и потому, что я чувствовал, что она не была передо мною виновата; я повесил ее потому, что знал, что делая это, я совершаю преступление, — преступление настолько страшное, что оно ставит мою бессмертную душу, если только это возможно, вне бесконечной милости всепрощающего и карающего Судьи'. Необходимый момент подобного раздвоения и его нравственной мучительности есть беззащитность предмета нашей злобы. Иначе произойдет не противоречие психических процессов, а борьба с единственным преобладанием злого чувства… Мне больше нечего прибавлять к уяснению этого странного, непостижимого и страшного чувства, с которым иногда невозможно бороться никакими доводами рассудочности и против которого не помогают никакие нравственные страдания в минуты нейтрального состояния души.
Каким образом Эд. По, этот странный и односторонне мрачно настроенный человек, вечно рывшийся в самых черных тайниках своей души, мог явиться в Америке? Но именно в Америке скорее, чем где-либо, мог явиться подобный писатель-психолог, потому что и сама Америка наиболее любопытная психологическая задача. Америка не знает европейской одноформенности и силы того связующего обычая, который мало помогает развитию оригинальности и своеобразности. От этого только в Америке могла явиться такая масса разнообразных религиозных сект, только в Америке спиритизм мог создать свой изумительный успех и только в Америке, отдающейся преимущественно внешнему течению жизни, должны являться люди недовольные и подобные Эдгару По. Эдгар По, одаренный необыкновенно впечатлительной душой, способной понимать самые тонкие поэтические оттенки и различия, был, как и все поэтические натуры, расположен к сибаритству, к мирному созерцанию, к физическому покою. При известных условиях это природное предрасположение, зависящее, может быть, от наследственности и слабой физической организации или созданное обеспеченным детством, ведет к мечтательности, идеализации, а следовательно, к неудовлетворению, недовольству, к мрачному настроению, к озлоблению, к стремлению проникнуть причины своего душевного состояния и самонаблюдения. Как только раз явилась эта привычка и человек овладел методом наблюдения — он становится психологом; точно так же, как человек, имевший хоть раз успех в литературе, становится писателем.
II
Если вдуматься поглубже в процесс души Эдгара По, то он становится совершенно вполне понятен; вся история человечества повторяет то, что повторил Эдгар По в себе. Человек, или хочет знать, или воображает, что он знает. Все отношения людей между собою — результаты действительного или воображаемого знания. Но ведь и муравьи знают многое. Человек, может быть, и справедливо гордится тем, что он гораздо выше муравья, но если бы люди были скромнее им бы чаще приходилось быть Эдгарами По, им бы жилось умнее.
Конечно, будут правы те, кто мне заметит с чего в августе 1874 года говорить об Эдгаре По и залезать в его душу? Для вас По или чудак, или пьяница, или человек, израсходовавший свои силы на пустяки. Но вы правы только в том, что По американец. Эдгар По всего живая душа, такая же живая, как и мы с вами. Не оттого вы отворачиваетесь от этой странной и загадочной натуры, чтоб анализ его души не представлял интереса, а оттого, что вы знаете только свою улицу и больше ничего не хотите знать. Вы пройдете равнодушно мимо анатомического стола, на котором лежит распластанная душа Шекспира, но если бы на том же самом столе лежала душа Пушкина, Полевого, Белинского, Добролюбова — вы бы остановились. И вы правы. Но не все ли равно для вас, в каком сосуде горит вечный огонь!
В процессе коллективной души, в том, что переживает теперешнее человечество, нужно уметь различать прошедшее и пережитое от настоящего; отличать процесс кончившийся от процесса продолжающегося. Еще недавно мужчины были очень довольны, когда они узнали, что они думают индуктивно, а женщины дедуктивно. Мужчины очень гордились тем, что они думают таким хорошим способом. А между тем спор заключался не в словах и гордиться, в сущности, было нечем. Если бы каждый человек начинал с Робинзона Крузо — не было бы Европы, и Петербургу не нужно было бы ни городовых, ни актеров, ни академиков. Вы одарены гениальными способностями, ваша душа полна чего-то, но вы и сами не знаете, откуда берутся ваши удивительные песни и ваши удивительные мысли, над Шекспиром и над Гейне расстилается то же голубое небо и даже, может быть, хуже, чем над патагонцем. Перед ними та же природа и то же старое, престарое солнце, которое светило Робинзону и Пятнице, но отчего же ни патагонец, ни Робинзон не поют так, как пели Шекспир и Гейне? И в душе каждого гения, каждого поэта, каждого мыслителя, каждого государственного человека хранится подобный же богатый материал, лежащий где-то глубоко, вне их сознания, и в то же время бьющий вечным ключом горячей воды, как Гейзер. Одна и та же старая штука — солнце действует разно на порох и на камень.
В разнице содержимого — разница и душевных процессов. Мужчина смотрел на женщину с высокомерным презрением, пока не узнал закона тех процессов, какие совершаются в ее душе. Решив, что это дедукция, он признал и тот изумительный процесс скрытого мышления, которого не подозревал и в себе. Только мужчина может быть Рудиным и Гамлетом, мучиться рефлексией и парализующим самонаблюдением. Каждый врач знает, что от женщины можно получить более ясное и отчетливое описание болезни, чем от мужчины. Путешественника между дикарями женщины понимают гораздо скорее и легче, и Фердинанда Аппуна и кавказского пленника спасали женщины. Женщины всегда считались более хитрыми, а хитрость невозможна без проницательности, быстрого соображения и способности импровизированного поведения. Женщину перехитрить мудрено только потому, что ее выводы вернее. В дипломатии женщины обнаруживали более замечательные способности, а в житейских обстоятельствах они всегда лучше устраняют затруднения и распутывают недоразумения. Отчего же это? Только оттого, что в
