И ждать сегодня нечего».
В последний раз бросает он взгляд на ледоход и вдруг далеко-далеко в заливе замечает одинокую черную фигуру: она мечется среди льдин, прыгает. Сосед всматривается и с ужасом узнает дядю Тереня.
— Дядя Тере-ень! — кричит он испуганно. — Что это ты?
Но старик не слышит. Кругом грохот, рев, треск. Лед ползет из-под ног, прочные ледяные поля вдруг раскалываются в самом надежном месте и заливаются водой, Большая вода идет, большая сила идет, как с ней старику сладить?
— Вот проклятая баба! — ругается он, вспомнив жену Арсения, и мечется по льдине.
До берега еще далеко. А на берегу мечется сосед, невольно повторяя движения старика на льдине, всплескивает руками:
«Ах, беда какая! Что же теперь, а? Пропал старик!»
Вдруг он решается, бежит к лодке, сталкивает в воду, прыгает в нее и, отталкиваясь шестом от льдин, торопится на выручку. Лодка скользит среди ледохода, обломки льдин летят в нее со всех сторон.
— Э-эй! — кричит сосед. — Дядя Тере-ень!.. Подержись!.. Держи-и-ись!..
Старик замечает лодку.
— Ты зачел!? Заче-ем? — кричит он сердито. — Тебя раздавит, че-ерт!
— Ты держи-ись! — доносится до него.
И старик, ожесточенно сплюнув, прыгает на соседнюю льдину, а с нее на следующую, и еще на следующую, навстречу лодке.
Через полчаса оба шабра[9] на берегу. Оба мокрые с головы до ног, оба измучены.
— Приедет Настя… — говорит старик, — вот вода пройдет, она и приедет. — И отдает радиограмму.
Сосед, сконфузившись, читает. Дядя Терень глядит, как проносятся мимо льдины с отпечатками его шагов. Они несутся в море.
— Это хорошо, что Настя приедет. А? Как думаешь? — конфузясь, спрашивает сосед. — Человеку без бабы никак невозможно жить.
— Это верно. — соглашается старик. — Такое уж дело, — и смотрит на ледоход.
Соседу вдруг становится стыдно за свою радость.
«Что ж это я, — все о себе да о Насте! Надо и старика спросить».
— Ну, а ты, дядя Терень, что из дому получил? Хорошие вести?
— Из дому, — смеется старик. — А у меня, мил друг, никакого дома нет.
— А родня?
— И родни нет. Бобыль. Как подорожник у межи, один… так-то!
— А кому же ты радиограмму посылал?
— Я? Никому.
— Так ходил ты зачем? — удивленно спрашивает сосед.
Но старик не отвечает.
Идет большая вода — это всего интереснее.
«Значит, поспел-таки!» — думает старик и снимает шапку, словно приветствуя большую воду.
1939
Сергей Владимирович Диковский
Сундук
Они познакомились под Ленинградом в 1925 году. Август Карлович Реймер и Санька Дроздов. Знаменитый мастер фирмы «Цойт» и семнадцатилетний ученик ФЗУ.
На бумажной фабрике в то время шел монтаж немецкой машины. Ее привезли в шестидесяти вагонах, ослепительную, громоздкую и многим еще непонятную. Август Карлович, без которого не обходилась ни одна сборка, ходил по цеху переполненный достоинством. Увидев Саньку, он бесцеремонно спросил:
— Ты откуда?
— Мы осинские, — сказал Санька, не зная, чему удивляться — двухэтажной машине или пестрым гетрам, натянутым на могучие икры баварца.
— Я не спрашиваю жительства… Где ты учен? Фэзэу? Ubersetze nicht! Я буду сам поясняйт.
Он взял ученика за плечо и медленно, точно диктуя, сказал:
— Фэзэу — это школа… Это — fassen, sehen, ubensich![10] Понятно?
Дальше «васиздасов» Дроздов еще не ушел. Но молчать не хотелось.
— Ну, а как же! — сказал он поспешно. — Конечно, понятно. Честное слово, понятно!
Лето они провели вместе возле барабанов, медных сеток, массивных станин, и с каждым днем Санька все больше и больше поражался памяти Реймера. Немец знал не только, как разместить все десять тысяч деталей. По скрипам и шорохам Август Карлович угадывал скрытые болезни машин. Он мог определить дефекты, приложив мизинец к подшипнику, а большой палец к волосатому уху.
За тридцать лет работы у Цойта этот грузный, медленный в движениях человек успел объехать полмира. Машины, установленные им в начале столетия в Канаде, Австралии и Норвегии, жили до сих пор, опустошая леса, превращая деревья в бесконечную бумажную ленту.
Реймер любил показывать Саньке листы целлюлозы, ленты папиросной и газетной бумаги, куски искусственного пергамента, шелка, обрезки бристольского картона. Но интереснее всего был сундук, о содержимом которого можно было только догадываться. Тяжелый, обитый лакированной жестью, он был залеплен десятками ярлыков отелей и багажных бюро. Говорили, что сундук набит монтажными схемами всех цойтовских машин, что Август Карлович копит уникальные технические книги и атласы.
В те годы многие из технических секретов приходилось угадывать на ощупь, поэтому содержимое сундука в глазах заводской молодежи разрослось до гиперболических размеров.
Несколько раз Дроздов разговаривал с Реймером о сундуке, но неизменно встречал округленные удивлением глаза. За три месяца совместной работы Август Карлович ни разу не развернул перед учеником монтажную схему, не объяснил, как читаются синьки. Он нехотя прибегал даже к помощи карандаша, точно боялся оставить хотя бы тень своих знаний.
Последний разговор был перед отъездом немецких монтажников.
— Август Карлович, — сказал Санька дипломатично, — вот вы по специальности почти инженер.
Реймер подозрительно покосился, но ничего не сказал. Санька замялся.
— Хорошо бы обменяться опытом, — заметил он нерешительно.
— Прекрасная идея… Дальше.
— А разве непонятно?
Август Карлович усмехнулся.
— Нет. Я догадалься… Любопытство есть стимул в работе для каждый молодой человек. Так?
— Так.
— Значит, я не могу ничего вам показывайт. Я боюсь лишайт молодой человек такой ценный стимул.
— А вы не бойтесь.
