Расколотые миры

Илга Понорницкая Расколотые миры

Он белобрысый, круглолицый, ростом под метр девяносто. Ежик на затылке так и хочется погладить. Закомплексованные девочки-студентки смотрят на него, думают: «Разве такой парень станет дружить со мной? Да у него таких девочек, как я… Любая за ним побежит, только свистни!»

Вот он идет через столовую нашей общаги — ладный, в военной форме (в той, что с тельняшкой) — только знай лови на себе восторженные взгляды. И он их ловит, ловит, пока девчонки за столами сообщают друг дружке, что его Юркой зовут, что он с факультета журналистики, с подготовительного отделения…

У Юрки есть гитара. Он обожает переделанные песни. Все в лежку лежат, когда он исполняет свою коронную — уморительным бабьим голоском:

Я пью до дна,
А муж мой в море!
И пусть его смоет волна!

У Юрки есть фотография. На ней ребята в военной форме сидят на каких-то длинных ящиках и пьют из бутылок лимонад.

— Знаешь, что это за ящики? — спросил Юрка. — Это гробы.

— Что?

— Ну, это… гробы. Для нас. Нам привезли гробы, чтоб уже были готовые, было куда класть, понимаешь? А еще привезли вот этот лимонад, чтоб мы, пока живые, могли попить лимонаду. Мы выгрузили все гробы и выгрузили ящик с лимонадом. Теперь сидим, отдыхаем. Пьем лимонад. Видишь, вот я…

И вдруг он спрашивает:

— Слушай, Женька, сколько тебе лет? 17? Подходяще! А докуда ты мне? Ух ты! У тебя метр семьдесят… два? — он раздосадован.

Лариска говорила мне, он подошел к ней в трамвае, когда она встала с места, перед самой нашей остановкой. Толпа ребят ехала с занятий в общежитие. Юрка спросил Лариску: «Покуда ты мне?» Она оказалась ему по плечо. Потом он спросил, сколько ей лет. Оказалось, она его на два года старше.

Это он еще ТАМ, до университета, до этой жизни решил, что если вернется живым — найдет себе «женку хорошую» — так он говорил. Он представлял ее маленькой, по плечо ему и обязательно помладше — или уж ровесницей, но никак не старше хотя бы на годок.

И Юрка быстро нашел себе такую женку.

Свадьба была пышная, многолюдная, хотя и не скажу, что веселая. Народ все время озирался на многочисленных приехавших из деревни Юркиных родных, всех на подбор чопорных, на этих женщин в платках — трудно было понять, которая среди них его мама. Все знали только, что самая молодая — это Юркина сестра. Но надо было еще как следует вглядеться, чтоб понять, что она — молодая. Немногим старше нас.

И я подумала, что, может быть, когда-то Юрка был похож на них. Его растили крепким деревенским мужичком, основательным и чопорным, как вся его родня. Потом пришло время, когда он забыл, каким его растили и для чего, да так крепко забыл, что теперь и вспомнить не может. Потом однажды он рассмеялся — когда увидел, что остался жив, что вернулся. И веселится с тех пор, не может остановиться…

Потом уже один парень, побывавший примерно там, где и Юрка, говорил мне: «Всех нас в детстве как-то воспитывают, и всех примерно одинаково. Это только здесь кажется, что мы такие разные. Всех растили на общечеловеческих ценностях, короче говоря, на десяти заповедях — даже если у тебя была неверующая семья. По крайней мере, вот эта заповедь была наверняка — „Не убий“. Человеческая жизнь была абсолютной ценностью, так что никому и в голову не приходило это доказывать или, наоборот, сомневаться в этом.

Первый убитый тобой человек, первый твой выстрел в человека — и все. Твой мир, твое сознание разлетается на куски, как будто в голове у тебя было стройное здание, а потом из под него вырвали фундамент, и теперь будет что-то совсем другое. Потом уже, когда возвращаешься домой, видишь, что у всех здесь сознание как-то устроено, а у тебя вместо всех этих представлений — какие-то осколки. И ты собираешь их, пытаешься сложить из них что-то целое…»

Юрку нельзя было представить рассуждающим так.

Наташа, молодая жена, откидывая с плеча фату, говорила мне, что понятия не имеет, как они будут жить, что он, конечно, веселый, что с ним будешь смеяться хоть целый день, но этого, наверное, мало для семьи? Конечно, надо выходить замуж, покровительственно говорила мне Наташа, тем более — такой парень, и внешность у него — это раз — и два — он был в Афганистане…

Она загибала пальцы, гордая, что он выбрал ее. А я вспоминала, как пару месяцев назад Наташка доказывала, что не надо выходить замуж за «афганцев», у них у всех нервы никуда, они плохи для семейной жизни. Или нет, доказывал кто-то другой, Наташка соглашалась. Вся наша девичья компания считала, что не стоит заводить серьезных отношений с «афганцами», и в то же время, если у какой-нибудь из нас появлялся именно такой друг, с какой гордостью она сообщала подругам: «Он в Афганистане служил!»

Старательные студентки, увлеченные психологией, мечтали применить научные познания на практике, помочь какому-нибудь парню переключиться на обычную мирную жизнь, оттаять душой. У кого-то это получалось, у кого-то нет.

Саша, вернувшись из Афганистана, тоже быстро женился, — едва поступив в университет. Через три месяца они развелись, и Ленка, бывшая жена, говорила подругам:

— Вы знаете, в быту с ним было так тяжко!

Учился Саша старательно, на совесть. Над книгами сидел долго, и единственное, что за день он произносил вслух, — были его ответы на семинарах, когда его спрашивали. Сам отвечать не лез.

Дома целыми днями Саша мог сидеть на стуле или полулежать на кровати. И больше ничего. После развода он перевелся на заочное отделение и уехал в Тюмень. Он не был оттуда родом, и почему решил уехать именно в Тюмень, было непонятно. Он вообще ни с кем не делился.

До самого отъезда, каждый день, его можно было видеть в общежитской кофейне.

Мы все любили кофейню — это был особенный стиль, здесь учили уроки, писали стихи

Каждая компашка занимала какой-нибудь столик — подсаживаться к нему посторонним считалось дурным тоном.

«Афганцы» всегда сидели все вместе за столом и было странно, как ладят друг с другом весельчак Юрка и молчун Саша, и все другие, у кого характеры помещались где-то между Юркиным и Сашиным полюсами.

Иногда в кофейню приходили москвичи — жители окрестных домов. Чаще ускользнувшие от жен ловеласы в надежде провести вечер с девочкой-провинциалкой. Или дамы, подсаживавшиеся к чужим столикам. Но был один чужак, не похожий ни на кого. Толстый, в обвислых трениках и в майке, с телом, обвислым и бесформенным, как эти треники. Лицо было рябым. Говорили, что это такие шрамы. Вроде, он где-то горел, или вот-вот должен был сгореть, или его убивали, только убили не совсем. Так тоже, оказывается, бывает.

На его лице блуждала бессмысленная улыбка, пока он, качаясь, гулял вдоль очереди, стоявшей за кофе.

— Девушка, а девушка! Хочешь со мной познакомиться?

Все от него шарахались. Потом кто-нибудь вставал из-за «афганского» столика — Юрка, Саша или кто-то еще — его брали за плечи, вели к остальным, усаживали за стол, приносили ему кофе. Он был одним из них, это было некое братство, закрытая система. Непосвященные могли только наблюдать со