Тоська и Николетта

Илга Понорницкая Тоська и Николетта

Тоське 50 лет, а ведь она так и представилась — Тоськой… По паспорту ей 50 лет, а так она, конечно, моложе — ей всего 46.

В 12 лет Тоське выправили документы, записав ее шестнадцатилетней. В детдом пришла разнарядка — отправить сколько-то выпускников на ближайшую стройку. И то ли у них не было сразу стольких выпускников, то ли кому-то из них взрослые прочили иную стезю, но в любом случае крайней оказалась Тоська. Она была крупней своих ровесников, вот и пришлось ей в один день подрасти на 4 года.

С тех пор, по ее словам, она всегда была крайней. С 12 лет строившая дома, к 50-ти паспортным годам она не нажила своей квартиры. Занимала комнату в общежитии. В 22 — по документам — вышла замуж за вдовца с двумя дочками. Девчонок удочерила, а с их отцом вскорости развелась. И вышло так, что он остался жить в своей квартире, а она вернулась в общагу уже с двумя девчонками-школьницами. Растила, бегала в школу на собрания, устраивала одну за другой их свадьбы. Хотела наладить и собственную жизнь, да что-то не сложилось.

В память о какой-то из попыток выйти замуж остался у нее тогда сынок. «Ребенок для себя», как она говорила.

Когда мы познакомились с ней, ему было 14 лет. Звали его Борис.

Тоська — моя соседка по палате. В больнице ей вырезали матку и оба яичника, а мне хотят сделать аборт. Врачиха говорит, что мой ребенок мертвый — он просто не может быть живым. Я тоже не жилец, если не принять каких-то срочных мер. Но я почему-то слышу, как он, ребенок, что есть сил, бьется в животе.

— Там нечему еще шевелиться, — втолковывает мне врач. — Будь даже он живым, ты не могла бы еще слышать его.

— А вы просветите девку на телевизоре, — поворачивается к ней Тоська. — Что спорить-то зря?

С Тоськой, и верно, не поспоришь. Что бы ни говорила она, в конце так и слышишь непроизнесенное: «Смотри, я ведь два раза не повторяю». Голос у нее хриплый, почти мужской, севший когда-то раз и навсегда там, на верхотуре, где она бесстрашно разгуливала в грубых штанах, пока болезнь не свалила ее.

— Ну что, кто я теперь, женщина или мужик? — спрашивает она иной раз врачиху на обходе.

Врач говорит с запинкой, через силу улыбаясь:

— Ну, разумеется, вы женщина… Какой же вы мужик…? Вам только надо будет принимать гормоны…

— И что? Чего мне в тех гормонах? Я что, красавица стану от них? Первая мисс нашего поселка? Или у меня деньги откуда-то возьмутся на свою квартиру? Любовника богатого я, что ли, заведу? Это, олигарха…

Врача, который смотрит всех «на телевизоре», зовут Николай Алексеевич.

— Если окажется, что ребенок живой, я назову его Николаем! — обещаю я теткам в очереди.

— А если у тебя девочка?

— Тогда Николетта.

— Ты что? — раздается со всех сторон. — Подумай сама! Как жить-то с таким именем — Николетта? Ты что, враг своей дочери?

— Ну, значит, не назову.

Беременная женщина — слабое создание. Со всеми она готова согласиться. Только бы ее оставили в покое — вместе с ребенком внутри.

— Какой срок вы сама себе ставите? — хитро спрашивает у меня Николай Алексеевич.

Он привык, что его миссия здесь — не допустить, чтоб кто-то раньше времени ушел в декрет. Только и всего. Ему трудно думать чем-нибудь о другом. Ну и не надо. Я говорю:

— Не знаю, какой срок. Ребенок уже шевелится.

Врач сразу оживляется и начинает объяснять, что шевеление плода — самый недостоверный признак в определении сроков беременности. Дались ему те сроки!

— Давно замечено, — говорит он, — что одни женщины начинают чувствовать движения ребенка раньше, а другие — позже.

— Но я могу слышать сейчас, как он шевелится? — перебиваю я его.

— Вы же сами говорите, что слышите.

— Хочешь рожать — значит, будем рожать, — со вздохом говорит наша врачиха на следующее утро. — Угробишь себя ведь. Муж-то приходил?

— Да, — торопливо отвечаю я. — Он говорит, чтоб я сама решала. Как захочу.

Мне не хватает только, чтобы они стали обрабатывать еще и мужа.

— Не вижу, что он приходил, — говорит она. — Лекарства где? Он ходил в аптеку или нет? Я ему давала список.

— Н-ну… Он мне сказал, что он ходил в аптеку, но ему сказали, что таких лекарств нет, а чтобы знать, чем заменить, надо знать мой диагноз, а вы не сказали диагноз, и он мне сказал…

Я путаюсь в словах. Какое счастье — просто лежать в больнице и оправдываться за мужа-недотепу. Не готовясь идти ни на какой аборт. Ребенок у меня живой. Все хорошо.

Она перебивает:

— Не нужен ему твой диагноз. Мужчина, если он не врач, некоторые термины может понять неадекватно… Представь — тебе приятно будет сказать мужу, что у тебя дистрофия?

У Тоськи ушки на макушке. Только врачиха за порог, она объявляет соседкам:

— Ну, что я вам говорила?

Она вся так и светится.

— Когда ты только к нам пришла, и тебя позвали в смотровую, я сразу девкам и сказала: «Какую дистрофичку к нам привезли!» А они мне в ответ: «Первый раз видишь человека — и уже ругаешься! Что она сделала тебе?» Скажите, ведь вы говорили так? — поворачивается она к девчонкам.

— Говорили, — соглашаются те.

— А она настоящей дистрофичкой оказалась! — победно объявляет им Тоська.

Она так по-детски рада своей правоте, что невозможно вместе с ней не порадоваться.

Быть дистрофичкой, как выяснилось, выгодно. Не проходит дня, чтоб кто-нибудь не заглянул в палату:

— Здесь у вас лежит беременная женщина с дистрофией?.. Ой, слушай, это ты? Да? Вот, тебе тут передали…

На подоконнике вырастает целая гора из коробок шоколадных конфет. Тут же стоят консервные банки — тушенка, сгущенка. Всей палатой, как ни старайся, этого не съешь.

Тоська иной раз улучит момент, в столовой или еще где, без разницы, на людях. Схватит мою руку, поднимет резко вверх:

— Глядите, у нее все кости на виду! Вся арматура! Кто хочет посмотреть, как у нас составлены пальцы?

И счастливо объясняет тем, кто еще не слышал про меня:

— Она всамделешний дистрофик! У нее в карточке записано! Такой диагноз!

Тоське мало надо для радости.

С утра до вечера она приносит нам больничные новости. Больница — это мир, где она живет. Она рассказывает: главврач, Андрей Агафоныч Сидорчук, хочет стать депутатом. Некоторые тут же говорят, что это хорошо. Если он станет депутатом, то сможет доставать лекарства, одноразовые шприцы, простыни, наволочки, и еще много всего разного. А еще он сделает, чтоб в город завозили еду. А то когда лопаешь одни консервы, можешь стать дистрофиком. В них, вроде бы, чего-то недостает. Или, наоборот, там что-то лишнее.

Другие тут же заявляют, что ничего он сделать не успеет, потому что его сразу же заберут в Москву.