Но доносы не прекращались. Вместе с подтверждением запрещения принимать посетителей, о. Леониду велено было архиереем снять схиму, так как он был пострижен в нее келейно, без консисторского указа.
Однажды о. Моисей, идя по монастырю, увидал огромную толпу народа пред келлиею старца и заметил ему о запрещении архиерея. Вместо ответа о. Леонид приказал келейникам принести недвижимого калеку, лежавшего у его дверей. 'Посмотрите на него — он живой в аду, — сказал старец, — но ему можно помочь. Господь привел его ко мне для искреннего раскаяния, чтоб я его обличил и наставил. — Что вы скажете? Могу я его не принять?'
Игумен содрогнулся, смотря на несчастного, но молвил: 'Преосвященный грозил послать вас под начал'.
— Ну так что ж? Хоть в Сибирь меня пошлите, хоть костер разведите, хоть на огонь поставьте — я буду все тот же Леонид. Я к себе никого не зову, а кто приходит ко мне, тех гнать от себя не могу. Особенно в простонародии многие погибают от неразумия и нуждаются в духовной помощи. Как могу презреть их вопиющие душевные нужды?
Гонение на о. Леонида улеглось, когда Оптину, в 1837 г., проездом в Киев, в сопровождении Калужского архиерея, посетил Филарет, митр. Киевский, давно знавший о. Леонида. Между прочим, архипастырь сказал ему при архиерее: 'Почему ж ты не в схиме?' Старец молчал. — 'Ты схимник, и должен носить схиму'.
С этого дня, до кончины, старец начал снова носить схимнический великий параман.
Много душевной тяготы принял за время гонения о. Леонид, но остался тверд.
Проживавший в Оптиной помещик Желябужский, при переводе старца в монастырь, выстроил для него келлию. Но и это жилище изгнанника не было последним. В 1839 г. было воздвигнуто гонение на Белевских (женского монастыря) учениц о. Леонида, отразившееся и на нем. Старца велено было перевести в другую келлию, подальше от ворот, и запрещен прием посетителей; дан ему приказ, не взирая на болезнь ежедневно ходить в церковь. Народ ждал этих выходов, падал на землю, целовал края одежды его, выражал жалость к нему.
Малое расстояние до храма о. Леонид, обуреваемый народом, шел не менее получаса. В церкви, близ старца, собиралась толпа.
Разнеслись слухи, что о. Леонида сошлют в Соловки или в больницу Боровского монастыря, под надзор. Ученики, в ужасе разлуки со старцем своим, решили написать Сергиевскому настоятелю о. Игнатию Брянчанинову, чтоб он сыскал старцу защиту у членов Синода. Долго отказывался старец, но, наконец, по неотступным просьбам, подписался, не читая, под письмом, составленным о. Макарием. Митрополит Филарет московский, бывший в то время в Петербурге, по просьбе о. Игнатия написал калужскому архиерею, и слухи о заточении замолкли. Письмами же обоих Филаретов к тульскому преосвященному были оправданы и вновь приняты изгнанные Белевские ученицы старца. Впоследствии эти изгнанницы были игуменьями.
Так перенес старец гонения, не прерывая сношений с народом и монашествующими, по близости с Оптинским скитом.
В монастыре о. Леонид, как и в скиту, никому не отказывал; особенно же прилежал простому народу, как имеющему особую нужду в помощи. Некоторые, придя к нему, только стонами могли выразить свою скорбь, а он так понимал свою обязанность.
— Это бы ваше дело, — отвечал старец одному священнику, попрекнувшему его в том, что застал его толкующим с бабами, — а скажите, как вы их исповедуете? Два, три слова спросите — вот и вся исповедь. Но вы бы вошли в их положение, разобрали бы, что у них на душе, подали бы им полезный совет, утешили бы их в горе. Делаете ли вы это? Конечно, вам некогда долго с ними заниматься. Ну, а если мы не будем их принимать, куда ж они, бедные, пойдут со своим горем?
Потому и говорил о нем народ: 'Он для нас бедных, неразумных пуще отца родного. Мы без него, почитай, сироты круглые'.
Советы о. Леонида имели огромный вес потому, что он соблюл сам в своей жизни то, чему учил других. Все же, что говорил, говорил не от себя, а подкреплял изречениями св. Писания или св. отцов.
Больше всего заботился о. Леонид о том, чтоб приходящие к нему сознали грехи свои и страсти и положили исправиться. Уча соблюдению церковных постов, старец не одобрял чрезмерных самочинных телесных подвигов, и со многих снимал вериги. Чтоб врачевать других, о. Леонид прежде всего должен был уврачевать себя, и в годы старчества он действительно являл в себе великую мирность духа — никто не видал его нетерпеливым, ропщущим, раздраженным, унылым. Что и как говорить посетителям, о. Леонид о том не заботился и действовал по внушению Божию.
Чтоб не смущать духовною высотою своею приходящих к нему, о. Леонид прикрывался шутливым обращением. Самая его речь, состоя из слов Писания и выразительного меткого народного наречия, была особенная. Старец был неизменно и безусловно прямодушен, представляя полную противоположность тем, о ком сказано: 'Умякнуша словеса их паче елея, и та суть стрелы'.
'Свой своего всегда найдет', — говорил он, — т. е. всякий поймет нужное ему наставление, как бы оно ни было выражено. Не любил старец 'ученого штиля политику и душевного[9] человечества художественное соображение'. 'Ребята, за что купил, за то и продавай!' — наставлял он учеников.
Простота о. Леонида доходила иногда до полуюродства, и некоторые не могли понять таких действий старцева смирения, и осуждали его, как осуждали за тучность, происходившую от болезни. Но прозорливый старец исправлял таких людей, открывая им их помыслы и напоминая им грехи, которые должны бы больше их касаться, чем тучность о. Леонида.
Внешних изъявлений привязанности о. Леонид не любил, называя их 'химерою'. 'Я был при о. Феодоре без фанатизма, — говорил он, — мысленно же готов был кланяться ему в ноги'.
Внутренний мир, успокоение сердечное и радость ощущались в присутствии старца; помыслы исчезали, горе утихало при виде его.
Жизнь о. Леонида была правильная. Спал он не более трех часов в сутки, если братия не отнимала у него и ночных часов. В два часа ночи начиналось утреннее правило. Время положенных молитв было единственным свободным временем старца. После вечерней трапезы ученики его собирались послушать у старца вечерних молитв, — две главы Апостола и одну Евангелия. Пришедшие с летних работ садились на полу.
Приобщался старец через две недели в скитской церкви; пищу принимал дважды в сутки; за трапезой вел оживленную беседу. Рукоделия старец не покидал никогда. Принимая посетителей, плел пояски, которые и раздавал им на память, а в скиту рубил после обеда дрова. Одевался старец крайне просто. Заботясь об учениках своих, живших в Тихоновой пустыни (верст 50 от Оптиной), старец ездил иногда туда недель на шесть.
Болея о ближних, старец не отказывался от помощи им и в телесных болезнях. Много раздавал он 'горькой воды' (особый состав), которая по кончине его не имела уже той целебной силы; помазывал елеем от неугасимой лампады, теплившейся перед келейной его иконою Владимирской Божией Матери, посылая часто к святителю Митрофану, и иногда больные возвращались к старцу, получив исцеление на пути.
Наружность о. Леонида была весьма замечательная. Прямой, как юноша, с мерной, легкой и мужественной, несмотря на болезненную полноту его, походкой, хорошего роста, он был чрезвычайно силен и поднимал до 12 пудов. Его небольшие сероватые глаза пронизывали человека. Лицо осенялось густыми волосами, которые под старость стали как бы гривою, волнистою, желто-седою. Вообще он имел поразительное сходство со львом. Сохранившиеся изображения старца не достаточно точно передают то спокойствие и неустрашимость, которые сияли на лице о. Леонида.
Все человеческие беды, которых зрителем был о. Леонид, извлекали у него глубокие вздохи, слезы и потрясали всю внутренность его. Тогда за облегчением обращал он взор на лик Владычицы. Оставаясь же один, до того углублялся в молитву, что не слышал ничего, происходившего вокруг.
