Один монах хотел ударить его и замахнулся. Он спокойно сказал: 'начинай'. Тот в смущении вышел.
Другой беспокойный послушник из образованных явился к нему с целым коробом дерзостей и, наконец, закончил:
— Вот ты игумен, а не умен.
— А ты, — отвечал ему, усмехнувшись, о. Исаакий, — ты вот и умен, да не игумен.
Если же о. Исаакию по недоразумению случалось сделать замечание без вины, он тогда просил прощения у обиженного.
Он не любил отпускать монахов погостить к родным, находя, что всегда возвращаются оттуда худшими, нравственно ослабевшими. Не допускал также, чтоб монахи, особенно молодые, без нужды ходили по гостиницам, собирались бы или гуляли по вечерам с иеромонахами.
И совне он требовал полного благочиния, которое так поражает приезжающего в Оптину, где все иноки так смиренны, подходят при встрече под благословение, радушно кланяются при встрече друг с другом.
Ни к кому о. Исаакий не выказывал особой привязанности: все одинаково были ему равны и дороги.
Угощением братии никогда не занимался, а, когда просили его купить в редкие дни вина для престарелых и слабых, он хватал себя за голову и говорил: 'Ох, уж это мне вино, вино!'
С самой величайшей простотой он обращался с братиею. Когда он не говорил с ними о делах, как начальник, он считал их за равных, сажал рядом с собой, иногда шутил. В словах и вопросах его была видна нужная забота. Многие уже при виде его успокаивались, придя к нему расстроенными.
— Какие у нас скорби, — говорил он. — У нас не скорби, а скорбишки. Вот в миру так скорби: жена, дети, о всем забота. А у нас что? Полно Бога гневить; надо только благодарить Его, живем на всем готовом.
В монастырь принимал он не иначе, как по благословению старца, и сразу налагал послушания потруднее, чтоб видеть, велика ли решимость человека. Давал советы, указывал на необходимые в духовной жизни книги.
К мирянам старец относился с неизменным сочувствием. Он радушно принимал тех приезжих в Оптину, которые заходили к нему, и беседовал много о духовных предметах. Но сам никого к себе не звал.
Беседа о. Исаакия была при внешнем его спокойствии одушевленная. За всяким его словом слышалась такая безграничная вера, такой духовный опыт, и глубочайшее чувство.
Он любил с образованными людьми говорить о великой пользе духовного чтения. Часто в глазах его блистали слезы.
После таких бесед ясно становилось, какое горячее греющее сердце в этом человеке, с виду столь суровом, потому что внешность его внушала некоторую робость: простая его суровая одежда, сосредоточенный вид, опущенные книзу глаза.
Вставал о. Исаакий в полночь и молился у себя до утрени. Непременно шел к утрене и ранней обедне, а вечером к вечерне. На проскомидии поминал своих родных и благодетелей пустыни. После обедни принимал посетителей или ходил по работам.
Когда он служил, было слышно глубокое волнение в важнейшие минуты, и иногда его голос от слез прерывался. Он не выносил никакой небрежности или спешки в службе.
Занимал он лично для себя две маленькие комнатки. В спальне — кровать и конторка для занятий. На ней часы с надписью: 'Не теряй времени'.
Одевался он очень просто, иногда сам чинил свои носки.
Всегда он ходил на трапезу. Посты соблюдал очень строго, в распределении времени придерживался точного порядка. Он сохранял и настоятелем любовь к уединению и склонность к молчанию. Однажды на обеде в Шамордине[10] архиерей пригласил его принять участие в беседе. А он ответил, что его участие то, что он слушает: ведь надо же кому-нибудь исполнить и эту обязанность.
Еженедельно в субботу ходил он к отцу Амвросию и ждал — иногда не мало — в приемной своей очереди, наравне с другими.
После же смерти его ходил к преемнику о. Амвросия, старцу о. Иосифу.
Смирение его все возвышалось с годами.
— Это не вдруг приходит, — сказал он однажды, — а со временем. Это то же, что пролить кровь.
Как-то, во время похорон одного монаха, о. Исаакий, желая бросить земли в могилу, чтоб подняться на холм у могилы, взялся за руку одного брата; тот отдернул ее, так что о. Исаакий чуть было не упал.
Ничего не сказав, он стал в стороне ждать своей очереди.
— Мы никогда не видали, — говорили монахи, — чтоб он взыскивал за подобные поступки. По делам он наш начальник, а держит себя, как брат.
Доброту его доказывает то, что, быв богатым человеком, он ничего по себе не оставил. Он снабжал бедных жителей Козельска строевым лесом, позволил им сбирать для топлива сучки в монастырских дачах. Но милостыню свою он таил.
Однажды, когда его окружили на глазах одной посетительницы нищие, он заметил ей:
— Удивляюсь, зачем они ко мне пришли, никогда ничего им не подаю.
А эти нищие пошли за ним и, как всегда, получили.
Когда митрополит Иннокентий настоятельно вызывал о. Исаакия в наместники Троице-Сергиевой Лавры, он употребил величайшие усилия, просил заступничества влиятельных лиц, чтоб избежать этого высокого назначения.
Простая, бесхитростная, пылкая вера о. Исаакия бывала подтверждаема не совсем обыкновенными событиями.
Однажды поехал он на монастырскую мельницу под городом Болховом.
На возвратном пути лошади понеслись и стали бить. Кучер соскочил с облучка и смотрел с ужасом, как сани уносятся, подпрыгивая по дороге. О. Исаакий не мог двинуться в закрытом возке, и, видя опасность, призвал на помощь святителя Николая Чудотворца.
Лошади тогда мгновенно остановились. О. Исаакий вышел из возка, чтоб погладить лошадей, и увидал, что они находятся на краю крутого, очень глубокого оврага. Еще несколько аршин, и он бы погиб.
— Батюшка, — закричал кучер, — вы целы?
— Как видишь.
— А я думал: и косточек ваших не соберешь.
Чем ближе подходила смерть, тем больше сокрушался над собою о. Исаакий:
— Ах, как умирать-то! — говорил он.
Переезд отца Амвросия в Шамордин, и кончина его очень повлияла на него.
В июне 1894 г. о. Исаакий заболел дизентерией. Братия, чуя конец его, ходила с ним прощаться. Он благословлял их иконою.
За две недели до смерти он начал ежедневно приобщаться.
— Страшно умирать, — говорил он. — Как явиться пред лицом Божиим и на страшный суд Его. А сего не миновать!
Его вынесли наружу, положили под большим деревом. И тут и монахи, и народ прощались с ним, выжидая, когда он открывал глаза.
— Батюшка, как жить после вас? — спрашивали его некоторые монахи.
— Живите по совести и просите помощи у Царицы Небесной, и все будет хорошо, — отвечал он.
Он почил в 8 ч. вечера, 22 августа 1894 г., 85 лет от роду.
Тело его погребено внутри оптинского Казанского собора.
