свободу поселившемуся в сфере его действия крепостному; поэтому городской воздух получает способность делать виллана свободным подобно тому, как более тяжелый воздух поместья сообщал зависимость свободному человеку' (Там же. С.234).
Ольга Добиаш-Рождественская выступает в 1923 г. с исследованием, посвященным измерению времени в раннем средневековье, где подчеркивает, что 'средневековая ранняя Европа, во всяком случае средневековая ранняя Галлия, даже в самой культурной своей части — в принципе зная, быть может, астрономический час, — на практике жила с весьма неровными и неточными суточными мерками, гораздо более крупными, нежели их 24-я часть, выливавшимися в приблизительную меру 'канонического часа'. Эти мерки выражались различными названиями: житейскими, как 'вечер', 'утренник', 'пение петухов'; литургическими, как 'похвалы', 'исполнение', или условно цифровыми, как 'третий', 'шестой', 'девятый' часы' (Добиаш-Рождественская О. Oppletum oppidium est Solaris // переизд. в Добиаш-Рождественская О.А. Культура западноевропейского средневековья. — М, 1987. С.14).
Явление 'перестройки' в далеком прошлом: 'Любопытно отметить, с каким эмоциональным ударением в писаниях людей XII в. возвращается слово 'mutatio', 'перемена'. Мало эпох, которые с такой силой пережили и высказали чувство перелома. Облекая это ощущение в привычный религиозный канон и одевая его роскошью завещанных библейских образов или, иначе, привязывая его к особенно ярким впечатлениям реальных внешних эффектных перемен, они переживали в одних случаях 'мутацию' как некое религиозное событие, как совершающееся или ожидаемое 'чудо' — таковы ожидания 'конца мира', наступления 'нового состояния', 'нового царства' (Добиаш-Рождественская О. Западное средневековое искусство // Там же. С. 31).
И далее: 'Чрезвычайно выразителен для изменившегося строя общественной психики внезапный расцвет диалектического метода, возвестивший решительный поворот в неподвижном мире школьной науки ('схоластики'). Метод, с головокружительным успехом, применявшийся Абеляром и получивший от него имя 'Да и Нет', чаровал возбужденные умы свободною смелостью, с какой он призывал современное ему поколение подойти к каждой вещи одновременно с различных сторон, даже с противоположных точек зрения. Известно восклицание одного из этих опасных мастеров диалектики, только что прославившего Христа при помощи нескольких десятков аргументов: 'О Иисус! Если бы я, обратно, захотел посрамить тебя, я нашел бы еще более сильные доводы' (Там же. C.33). s
В контексте этих идей и рождаются труды П.Бицилли. В свое время он работал профессором Новороссийского университета, Одесского политехнического института. В 1920 г. эмигрирует и с 1924 г. работает профессором всеобщей истории Софийского университета. И сегодня на уличных прилавках Софии можно увидеть переиздания его трудов.
Книга 'Элементы средневековой культуры' (Бицилли П. Элементы средневековой культуры. — Одесса, 1919) использует для описания средневекового мира два основных параметра — символизм и иерархизм. П.Бицилли подчеркивает: 'Средневековье создало символическое изобразительное искусство и символическую поэзию, создало богатый исключительно сложной и тонко разработанной символикой религиозный культ и философию, сводящуюся к постижению и раскрытию символического значения окружающей действительности. Символическими актами сопровождаются действия, при помощи которых средневековый человек вступает в правовые отношения с себе подобными, и символическими знаками отмечено большинство объектов его обихода. Даже грешная монета говорит держащему ее в руках о вечных истинах выбитыми на ней изображениями мистической розы, трехлепестковой лилии — знака триединого Бога или шара — символа вечности или совершенства' (Бицилли П. Элементы средневековой культуры. — М., 1995. С. 14–15).
Всеобъемлющий характер окружающей средневекового человека символики состоит в том, что не только создания человека трактуются как символы, а и любая вещь, как и сам человек предстают перед взором средневекового ума как
символ. 'Все, что видит средневековый человек, — пишет П.Бицилли, — он старается истолковать самому себе символически. Вое окружающее его полно особого значения, таинственного смысла, и в соответствии с этим отношением к действительности он создает свою науку о ней. (…) Вещи не просто могут служить символами, не мы вкладываем в них символическое содержание; они суть символы, и задача познающего субъекта сводится к раскрытию их истинного значения. Для того ведь твари и созданы Богом, чтобы быть символами и служить к научению людей' (С.15).
Из последнего предложения становится ясной ниточка, ведущая ко второй составляющей средневекового мира — иерархизму. Но о нем чуть позже. Ведь и человек получает символическое истолкование: 'Каждый человек есть живой символ Бога, но есть люди, символическое значение которых выражено с особой определенностью' (С. 38). Если бы мы остановились здесь, то попали бы в область харизматическую, приоткрытую для западного мира Максом Вебером (Вебер М. Политика как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. — М., 1990. С. 646–647). Но П.Бицилли строит эту же характеристику в религиозную сторону: 'Вокруг божьих людей группируются ищущие Бога, ценящие в них именно это 'сообразование с Богом'. Почитание св. Франциска в некоторых кругах сводится к мелочному выискиванию 'сообразований' его с Христом: параллелизм должен быть выдержан до конца, в самых, казалось бы, незначащих подробностях; в человеке-символе важна именно символическая его сторона; за сходством во внешних обстоятельствах жизни поэтому признается особая ценность' (С.38–39).
П.Бицилли обращает внимание на систематику создаваемой структуры символов. С одной стороны, речь идет о связи символа и символизируемого: 'на символ переносятся свойства символизируемого. И обратно: символизируемое окрашивается цветом символа' (С.33). Единство подобной системы объясняется достаточно просто: 'УСТОЙчИВОСТЬ и общезначимость символов находятся в связи с тем, что все вещи- символы — в одинаковой мере твари Божьи и носят на себе отпечаток Творца. Другими словами, то, в силу чего вещи вообще обладают способностью служить символами умопостигаемых 'вещей', само служит ручательством их соответствия символизируемому. Всякая тварь — монада, воспроизводящая в себе Творца и творение. В особенности это приложимо к человеку' (С. 17–18).
Идя вслед за Львом Карсавиным, П.Бицилли выносит символизм из мира ученого, просвещенного в мир простонародный, подчеркивая его всеобщность. Символический мир не создавался специально в определенных 'книжных' функциях, а был таким изначально. Символы безраздельно владели умами как пастырей, так и паствы, а не были замкнуты миром книжной учености. Он пишет: 'не только 'понимали' проповедников, когда они говорили символами, но иной речи, кроме символической, вообще не понимали. Мы видели, что проповедники намеренно прибегают к символам, чтобы объяснить простым людям ту или иную отвлеченную мысль, видели, что некоторые из них для себя стараются преодолеть символизм мышления, отделаться от символов. И то, что они делали такие попытки и что они им не удавались, служит лучшим доказательством отсутствия каких-либо признаков надуманности, преднамеренности с их стороны. Представление о всеобщем символизме мира не есть только книжная теория, придуманная за недостатком лучшего объяснения единства миропорядка, но результат биологической необходимости, инстинктивного приспособления младенческим образом мыслящего интеллекта к нерасчлененному как-либо иначе многообразию окружающего его мира (…) Мир не воображали символическим: его таким воспринимали' (С.87).
В эту систематику мира естественным образом вписывалось даже 'чудо'. Сегодня мы удивляемся тому многообразию чудес, с которым встречался человек прошлого. П.Бицилли, наоборот, 'занижает' чудо, в некотором смысле делая попытку его рационализировать. 'Чудо нарушает обычное течение явлений, встряхивает неподвижность 'быта', в котором природа коснеет так же, как и люди, — но не идет вразрез с нашими представлениями о мире. Чудо не заключает в себе ничего сверхъестественного, кроме того, что оно свидетельствует о, так сказать, экстраординарном вмешательстве провидения; чудо — лишь более редкое явление. Средневековье легковерно и принимает рассказы о чудесах во множестве; но необходимо заметить, что многие средневековые 'чудеса' с нашей точки зрения ничего чудесного в себе не заключают' (С.143–144).
Система символизма имеет как центр, так и периферию. П.Бицилли замечал: 'Как средневековый космос, средневековое государство имеет центр гравитации, лежащий некоторым образом вне его, — особу короля. Это обнаруживается при всех случаях смены на престоле. Вследствие слабости абстрактного мышления монархия существует только тогда, когда налицо имеется носитель монархической власти; со смертью короля все узы, связующие элементы государства в одно целое, порываются, вое обязательства
