мрачными сводами хрипы, сдавленные стоны, шлепанье босых ног в ледяной чавкающей жиже.
— Живей!!!
Рогатые усердствовали, не жалели себя, будто и за ними наблюдал постоянно кто-то невидимый, но страшный, грозный, непрощающий.
До развилки надо было пройти полтора километра, и потом — еще один до пещеры. Глеб сжимал челюсти до хруста, до крови из распухших десен. Какие они идиоты! Какие дураки! Он бы сейчас собственными руками придушил бы этого министра, этого гуманиста Го-лодова. И Иван тоже хорош! Надо было лупить со всей мочи! Надо было засадить сюда не половинный заряд, а два, три, десять полных, глубинных, чтобы ни дна ни покрышки! чтобы вдрызг! до самой преисподней! Кого они жалели?! Эх, знать бы где упадешь… Теперь поздно кулаками размахивать-то, после драки.
Колючая плеть резанула по правому плечу, содрала клок кожи у шеи. Глеба передернуло. Но он сдержал стон. Тех, кто кричал, рогатые били повторно, со сладострастием и ухмылками, они любили слабых, невыдерживающих, они вышибали из них душу, превращая ее в ничто, в зловонный пар, вырвавшийся из гниющей плоти… Нет! Он еще человек. Они не поставят его на колени, он умрет стоя, без стонов и мольбы, без истерических воплей о пощаде. Здесь пощады не бывает… здесь сам ад.
Шедший рядом изможденный одноглазый раб вдруг пошатнулся, начал оседать. Глеб подхватил его за локоть, удержал.
— Терпи! — процедил он, не поворачивая головы. Тот устоял, выдернул локоть, не упал. Видно, потерял на ходу сознание, провалился в никуда, так бывает… Они все провалились! Во мрак! В преисподнюю!
Чего же там ждут?! Почему бездействуют?! Глеб ничего не понимал. Там, в черной пропасти, обволакивающей всю Землю, там, в каких-то сотнях и тысячах верст от них — боевые армады, звездные флоты, чудовищная, исполинская мощь, которой хватит, чтобы сокрушить половину Вселенной. Там силы, которым нет равных… Почему они ничего не предпринимают? Или они уже отказались от Земли, распрощались с ней, как с пропавшей навсегда, как с умершей и погребенной матерью, чье тело отдано в полную власть земляным червям и позабыто?! Нет! Не может быть! Глеб отказывался верить в самое страшное, в то, что их всех, миллионы, миллиарды землян, попавших в жуткое, потустороннее рабство к этой нечисти, бросили, что от них уже отказались.
Ведь он тогда, в последние часы, отправил на околоземные и внутрисистемные станции, на звездолеты и крейсера всех, кого еще можно было отправить, кого можно было спасти. Он выполнил волю Ивана — хотя Светлану пришлось тащить силой, запихивать в ячейку. Но и ее удалось вызволить. Бои шли повсюду, в Москве не оставалось и живой души. Они защищали Кремль, соборы, дворцы, каждую башню, колокольню, каждый этаж, каждую пядь земли… а нечисть все лезла и лезла, ей не было ни конца ни края. Глеб падал с ног, лежал, уткнувшись разбитым окровавленным лицом в слизь и бурую жижу, лежал минуту-другую, пытаясь усмирить легкие, отдышаться, потом вскакивал, менял одного из своих парней, шел в рукопашную — злой, остервеневший, безумный. Выползни перли стеной, их становилось все больше, но с ними еще удавалось справляться, сноровка пришла. Зато со студенистыми гадинами было неимоверно тяжко, они обволакивали, душили, топили в своей гадостной слизи… это было наваждением, кошмаром! Хотелось бежать на крыши, да, хотя бы последний разок взглянуть на солнышко ясное сквозь облака, глотнуть чистого ветра и сини, а потом головой вниз, о булыжную мостовую! Глебу Сизову, командиру знаменитого, овеянного славой и легендами альфа-корпуса, было вдвойне тяжко — гибли его люди, лучшие люди обреченной планеты-матушки, настоящие сыны России… и он ничего не мог поделать, ничем не мог помочь, не мог защитить, укрыть. Это была трагедия! Последний бой они дали в Благовещенском, после того, как рухнули тяжелые старинные врата и нечистая сила ворвалась внутрь. Их оставалось семеро, боеприпасы давно закончились, руки были разбиты до костей, шестеро из семерых были серьезно ранены, но держались, держались, черт бы побрал эту нечисть! Они обязаны были драться, обязаны! Они оттягивали рогатых выползней на себя, давая последнюю слабую возможность бежать тем, кто еще мог бежать, бежать к Храму Христа Спасителя, где должна была опуститься спасательная капсула… Им самим уже не спастись, но другие, пусть попробуют хотя бы они! Глеб бил выверенными смертельными ударами, не тратя сил попусту, бил зло и серьезно. Он защищал святыни земли своей, святыни предков. И он бы еще долго продержался здесь, долго бы стоял на пути назойливой, неостановимой нечисти, если бы… Вызов по внутренней ударил острым молотом, на миг ослепил и оглушил. «Глеб! Глеб!! — орал кто-то благим матом, хрипло и дико. — Его убили! Убили!! Убили!!!» Глеб не сразу сообразил, что это орет Иннокентий Булыгин, спокойный и невозмутимый Кеша Мочила, который вообще никогда не орал и почти никогда не повышал голоса. Кого убили? Глеб не отзывался. Но он уже знал, о ком идет речь. Очередным мощным ударом, а затем рывком он снес рогатую голову с плеч, вышвырнул ее наружу, и уже сделал обманный шаг навстречу очередному выползню. Но в мозг, в уши ударило снова: «Глеб, где ты?! — Кешин голос дрожал. — Отзовись! Вы что там все, оглохли?! Мать вашу!!! Нужен хоть один превращатель! Хоть один! И живей! Сюда! В Храм!!!» У Глеба не было превращателя. Но он все понял. Ивана убили! Неубиваемого, почти бессмертного Ивана, про которого ходили слухи, что он где-то и когда-то в своих невероятных странствиях познал секреты неуязвимости… убили?! Нет! Могли убить их всех, до единого! Но только не его! Ведь без него они ничто и никто! Они даже не знают толком, откуда вся это напасть, с кем они воюют, почему?! До конца все знал только он, Иван. И ему нельзя умирать! Он не имеет права умирать! «Прикрой меня!» — крикнул Глеб ближнему бойцу. И рванул вперед. Они перелетели через десяток рогатых голов, рухнули в самую гущу, сея смерть, сокрушая черепа вошедшими в убийственный ритм мельницами смерти. Они прорвали стену нечисти. Еще трое выскочили наружу. Они погибли у стен Благовещенского, прикрывая отход, честь им и слава, и вечная память! Слезы текли по грязным, изодранным и разбитым щекам генерала, но он не оборачивался. Аварийный дисколет, последний, полуразбитый, подхватил Глеба, вырвал из цепких лап выползней. Но заряда в нем хватило, чтобы еле-еле перевалить через зубчатую стену. Он рухнул умершей в полете птицей, застыл посреди развороченной, усеянной трупами земли. Но Глеб уже был на ногах. Он бежал к Храму из последних сил — знал, что ничем не сможет помочь, и все равно бежал! Они все виноваты! Все до единого! Они бросили Ивана! Нельзя было его отпускать одного, нельзя!!! В полубреду он пробился сквозь тысячное кольцо студенистых гадин и рогатых, упал перед дверями. Обернулся, уже предчувствуя неминуемую смерть… и не поверил глазам своим: нечисть, пуча и тараща глаза, щеря клыки, вытягивая когтистые лапы, бесновалась, тянулась к нему, к белым стенам, деревянным вратам… Но будто незримое силовое поле стояло на ее пути. Эти отродья ада не могли приблизиться к Храму! Глеба прошибло холодным потом. Он даже подумал, что уже умер и видит потусторонние грезы! Это было настоящим чудом! И все же он вскочил на ноги, принялся колотить кулаками в дубовые створы. И его окликнули изнутри. Впустили! Врата сразу же захлопнулись. И снаружи донесся оглушительный бесовский рев — исступленный и злобный. Глеб сделал шаг вперед, потом еще, еще один. И все сразу увидел. Он бросился через огромный, уходящий в выси зал, туда, к иконам, к ликам, волоча за собой вцепившегося в руку служителя в черном… Поздно! Кеша сидел на полу, сгорбившись, поджав под себя одну ногу, вытянув вперед другую, за его спиной притулился облезлый и несчастный Хар, а на коленях… на коленях лежала голова Ивана, белая, алебастровая, неживая, с разметавшимися пшеничными кудрями, чуть вьющейся короткой бородой, полураскрытыми бесцветными уже губами, и отражающими лики святых бездонными, серыми, остекленевшими глазами. Он был мертв. Могучее тело застыло на затейливом мраморе плит безжизненной, утратившей упругость колодой. Кровь из разверстой, изуродованной груди, из самого сердца уже не текла, она застыла буреющей тяжелой, будто прижигающей, придавливающей мрамор лужей… ее было слишком много для одного, даже и большого человека. Мертв! Глеб, не доходя пяти шагов, опустился на колени, обхватил виски руками. «Превращатель! — просипел еле слышно Кеша. — Ты принес его?!» Но в голосе не было даже надежды. Глеб помотал головой — ничего он не принес, да и поздно уже. Он только спросил: «Когда это случилось?! Кто?!» Кеша не ответил, он беззвучно, сотрясаясь всем телом рыдал. Хар жался к плитам, дрожал, но не осмеливался скулить, из его глаз тоже текли мутноватые бисеринки слез, и никто не гнал его, нехристя и оборотня, отсюда, из святого места, святой обители… Они просидели, промолчали целую вечность, никто не посмел потревожить их. Потом перенесли тело в подвалы, служка указал им что- то похожее на склеп, Глеб почти ничего не помнил, разум его помутился тогда, в глазах черно было. У самой стены голой каменной кладки стоял каменный раскрытый гроб, туда они и опустили Ивана, Кеша все время твердил что-то об отпевании, службе, но присутствовавший служитель махал на него руками, качал головой, что-то вещал о недозволенности православному накладывать на себя руки, и что покойный
