приемлемо. Но где она, прежняя любовь? И шагу не ступишь по собственному усмотрению, как в доисторической древности. Для собственного разумения места нет. Жизнь получается ненастоящей. А нужна настоящяя.
Отвернемся от старого мира. От него уже отвернулись боги. Он больше не родит великих героев. Пусть и нас отпустит, как отпускают детей родители в их взрослость. Обратим взоры на передовой Восток. На Восток, откуда восходит солнце, откуда доносятся до нас сведения о замечательных знаниях, откуда привозят такие красивые и полезные вещи.
Конечно, сохранять все лучшее в своем, накопленном. Ничего не перенимать сослепу. О Востоке ведь тоже можно сказать: «Хорошо по деле-то как?» Встретятся трое хоть здесь, хоть на Востоке, и божественная сила каждого в отдельности как пропадает куда-то. На троих только опьянение гарантировано и вляпывание в грех, видимо, первородно тяготеющий над всеми. Или божественная сила, дар богов каждому, остается в каждом лишь в младенческом состоянии? И люди младенчествуют поэтому? Надо же, грех давнишний, первородный, а в головах взрослых людей младенчество как застряло испокон веков и навеки… А где справедливость при этом?
Хватит… Хватит плыть по течению. Здесь не Восток, старый да мудрый. Здесь, в Аттике, нельзя пускать жизнь на самотек. Здесь уже бродит много свежих идей, да и много свежих незакосневших натур. Можно выбрать, обсудить правильные способы и направления всеобщего действия… И, о радость, родилось новое слово «полития». Афины — это полис. Действия, направленные на его благо, — полития. Правда, новое слово придумал Менестей, которым соратники Тезея, недолюбливая, даже пренебрегали, случалось, — уж больно непонятного поведения личность. А тут Менестей, как обычно, заглянул к Тезею со своим очередным отчетом о неявных процессах в афинской жизни, попал на беседу молодых устроителей народовластия, посидел как бы сбоку, в уголке, и выронил это слово — полития. Просто у него так получилось. Он, может быть, и отчета себе не отдавал, что за словечко подбросил обществу. Но присутствующие очень активно откликнулись. Какое точное слово! Даже поахали от умственного удовольствия. И подхватили это слово, будто было оно всегда. В основу всего ляжет полития. Полития поможет сохранять и приумножать добро, отвращать от несчастий и заблуждений. Политии станут подчиняться ораторы. Полития поможет выработать хорошие законы с системой жизни, где все равны. И дурные, и хорошие. И это, как уже выяснили для себя молодые собеседники Тезея, — первая, низшая форма равенства. Высшая же: должному — должное. Это, впрочем, тоже не раз обсуждали у Тезея. Новое — разумное сочетание того и другого. И сочетанию следует учиться каждый день. Во всем. В том числе — земледельцам — в земледелии, морякам — в плавании и морской торговле, ремесленникам-демиургам — в ремеслах. На этих путях общество избежит разрушительных пороков. Избранные же должны учиться, кроме политии, верховой езде, искусствам и философии. Этой дорогой они достигнут совершенства.
И еще обязательно: правильное соотношение людей во власти, состоятельных и малоимущих. Никаких крайностей. Крайности искажают задуманное и лишают его истинности.
Конечно, рассуждения молодых людей были, с одной стороны, прекрасны, но их представления о политии перекочевали в заоблачные выси, в чисто умозрительные, абстрактные конструкции. Искали, казалось, общедоступные формы возможного улучшения жизни, ссылались на богов и героев, на замечательные события прошлого… С другой строны, как малоопытному в грубом текущем подыскать неиспорченное событие, проясняющее твою благую мысль?
Так чувствовали себя люди в мегароне у Тезея. А на улицах?
Предощущения, ожидания, взбудораженность. И гудело на улицах: бу-бу-бу… Слов не разобрать — гул сплошной. Единственно, что можно время от времени четко различить: «И да здравствует Тезей!»
Существовали, конечно, и иные мнения, но их как бы забивало, глушило настроение более активных граждан.
И конечно, образованные сторонники Тезея решили воспользоваться такой, почти всеобщей, взбудораженностью ожидания. Для начала предполагалось публично порассуждать перед народом о богах и мироздании.
— И хорошо бы, чтобы полис платил за эти выступления, — предложил Клеон.
Мысль понравилась. И в целом понравилась, и в том, что платить за интерес интереснее — кто-то и увлечется возможностью стать образованным.
— Надо прочитать народу весь свод преданий и песен древних, — добавил любитель искусств Пелегон. — И — чтобы не пропускать ни строки: где остановился один чтец, с этого места продолжает другой.
— Слишком красивым все представляется, — заметил все-таки скептический Мусей.
— Это оттого, что и Мусей, и вы все про танцы мало знаете, — объяснила Пракситея.. — В танце все складно. Танец замешан на музыке. А музыка все равно что вино.
— Тогда полития — тоже музыка, — с жаром вставил Герм.
— Нет уж, музыка не может быть грубой. Пойло — это не музыка, — возразила Пракситея.
— А похмелье — не праздник, добавил Мусей. — От похмелья чесноком разит.
Вскоре стало известно: к Тезею присоединяется на севере и четырехградье во главе с Марафоном. Что здесь сказалось? Поездка туда Герма или то, что Тезей именно там поймал устрашавшего всю округу критского быка?
И молодой царь засобирался съездить еще севернее — в Афидны.
В Афидны Тезей направился с небольшой группой всадников. Все-таки ехать по территориям, уже присоединившимся к центральному полису на новых условиях. Дальше будет видно. Если в четырехградье убедят молодого царя, что необходимо усилить его отряд, он сделает это с помощью местных воинов.
Марафон открывает, как говорят в Аттике, дорогу в леса, не в те, что по уступам и склонам кое-как взбираются к вершинам гор, — таких у самих греков вполне достаточно, — а в те, что спускаются и на равнины, занимают их собою с каким-то зеленоствольным нахальством, словно только они тут и хозяева. Земля деревьев — целая страна. Не роща с птичками, посвящаемая богу или богине, а неведомо что. Можешь ли ты подарить своим бессмертным то, чему и конца не видно, где запросто заблудиться. Чьи эти леса? Где им пределы? Прожорливости коз наших аттических на них не хватает. Может быть, конечно, это далекие предки греческие оттеснили скопища деревьев к склонам гор, расчищая себе равнины. Но ведь и человеку где-то жить надо.
Так вот, в Марафоне, который открывает дорогу в леса, Тезею разъяснили: Афидны, именуемые малолюдными не только потому, что там жителей, действительно, относительно немного, но и оттого, что на душу каждого приходится несчитанное количество деревьев, весьма миролюбивы. Не варвары какие- нибудь. И вождь их, Афидн, тоже не злой. Хотя и со странностями: сильно ученый. Может быть, правда, именно поэтому Афидн старается поддерживать хорошие отношения и с марафонцами с этой стороны, и с фессалийцами с той, где леса временно кончаются и снова открываются более свободные пространства. До других лесов, которые ведут, и впрямь, неведомо куда. И может быть, нигде не кончаются… Да уж, для греков куда более предпочтительно море со всеми его опасностями. Они, греки, и в море стремятся оттого, что там ни лесов, ни гор. Глазей — куда хочешь. Пусть и на саму опасность.
В свою очередь, и марафонцы хорошо относились к жителям Афидн. Да и почему к ним хорошо не относиться, когда наблуждаешься по лесам и вдруг выходишь к мирному жилью. Как не обрадоваться…
Молодые афиняне с Тезеем тоже испытали подобное, когда выехали из леса на обширное пространство между разбегающимися в разные стороны стенами деревьев и увидели ближе к себе выложенные из крупных тесаных камней стены Афидн и выглядывающие из-за них верхушки построек.
…Через некоторое время омытые и умащенные в гладкостенных купальнях афиднянками, благоухая, расположились тезеевцы перед домом здешнего владыки. На земле были расстелены полотнища плотной толстой ткани, сверх нее — хорошо выработанные шкуры животных, самих гостей одели в тонкие женственные хитоны, прикрытые косматой шерсти покрывалами. Громко гогоча, гости играли в кости.
— Такая плотная наша ткань, что масла не впитывает… — похвасталась одна из юных прислужниц. — Почти не впитывает, — поправилась она.
— Значит, пятна все-таки остаются, — весело уточнил Пилий.
— Если за все хвататься, не омыв рук, так они везде останутся, — отчеканила словоохотливая молодая афиднянка.
