опустошили многие районы. Однажды Ёсиока рассказал мне о различных тактиках, например о тактике 'железного кольца', 'густого гребешка' и т. п., которые применяют японцы в борьбе против коммунистов. Услышав его хвастливые заявления, я спросил:
— Если коммунистов немного, зачем нужна новая тактика?
К моему удивлению, он поднял меня на смех:
— Если бы ваше величество имели военный опыт, они бы этого не сказали.
— Разрешите спросить, почему?
— Коммунистическая армия отличается от гоминьдановской. В ней нет разницы между солдатом и простым человеком.
Затем он сказал, что, воюя с 8-й и Новой 4-й армиями, японские солдаты часто попадали в тяжелое положение, ибо повсюду вокруг них был враг.
— Народ не боится коммунистов, — продолжал Ёсиока, — солдаты не бегут из армии; наоборот, с каждым боем бойцов в ней становится все больше и больше, и в дальнейшем это будет большая сила! Это поистине жутко!
Увидев, как офицер императорской японской армии отзывается о малочисленном враге, я от страха не знал, что сказать, и наконец выпалил:
— Они убивают и сжигают все на своем пути, они обобществляют имущество и жен. Это действительно страшно!
— Только идиот может этому поверить! — грубо перебил Ёсиока. Спустя некоторое время он сказал с усмешкой:
— Это были неофициальные комментарии; я попрошу ваше величество выслушать доклад начальника штаба Квантунской армии!
Лишь постепенно я стал понимать, что неофициальные комментарии Ёсиоки были ближе к истине, чем официальные заявления штаба армии.
Слушая сообщения по радио, я стал понимать тревогу, которую пытался скрыть Ёсиока. Поражения на всех фронтах подтверждались сообщениями в маньчжоугоских газетах о 'разбитом нефрите' (героических жертвах).
Даже находясь в изоляции, я замечал большую нехватку материальных ресурсов. Из дворца исчезли медь и железо — все пошло на металлолом. Мои чиновники голодали и просили у меня помощи. Боясь, что я знаю, как скудна пища солдат, командование Квантунской армии пригласило меня на специальную выставку военных рационов. Чтобы нейтрализовать влияние иностранных радиопередач, мне стали показывать фильмы о победах японской армии. Однако ни я, ни мои племянники им не верили.
Наиболее глубокое впечатление произвел на меня страх, появившийся у японских военных.
Ямаента Тамоюки, гордившийся некогда тем, что его перевели в Квантунскую армию после падения Сингапура, был уже не тот, когда в 1945 году пришел попрощаться со мной перед своим отъездом в Юго- Восточную Азию. Он заплакал и сказал:
— Это наше последнее прощание, я никогда больше не вернусь!
Еще больше слез увидел я на церемонии прощания со смертниками камикадзе. Камикадзе выбирались из солдат японской армии, которые фанатически верили в 'путь самураев' (бусидо) и были преданы японскому императору. Они должны были останавливать самолеты и танки. Ёсиока всегда говорил о них с большим уважением. Меня же они приводили в ужас. На этот раз командование Квантунской армии просило меня воодушевить тех, кто был выбран в качестве живых снарядов, и пожелать им счастья. День был пасмурный, ветер поднимал тучи пыли. Церемония проводилась во дворе дворца, где повсюду виднелись мешки с песком, отчего картина казалась еще более унылой. Камикадзе было более десяти человек. Выстроившись в ряд, они стояли передо мной. Я прочел поздравление, которое заранее написал мне Ёсиока, и затем поднял за них бокал. В этот момент я увидел, как по их щекам текли слезы.
Церемония закончилась. В полном смятении я поспешил вернуться в комнату вымыть лицо. Ёсиока неотступно следовал за мной. Зная, что он хочет мне что-то сказать, я подождал его. Он откашлялся и сказал:
— Ваше величество так хорошо говорили… хм… что они были очень растроганы… хм… и потому пролили свои мужские слезы…
Про себя я подумал: 'Это ты боишься! Ты боишься, что я понял, какой страх испытывают камикадзе! Ты боишься, а я боюсь еще больше!'
В мае 1945 года, после капитуляции Германии, катастрофическое положение Японии стало еще более очевидным. Выступление советских войск было лишь делом времени. Какими бы ни казались мне раньше японцы, я понял, что они одиноки и положение их безнадежно.
И вот наступили последние дни перед крахом.
Утром 9 августа 1945 года ко мне пришли последний командующий Квантунской армией Ямата Отодзо и начальник его штаба и доложили, что Советский Союз объявил войну Японии.
Ямата, маленький худой старик, обычно говорил не торопясь и с достоинством. Теперь он был неузнаваем. Ямата стал торопливо рассказывать мне о том, как хорошо подготовлены японские войска и как они верят в свою победу. Его слова внезапно прервал сигнал воздушной тревоги. Мы укрылись в бомбоубежище и вскоре услышали разрывы бомб. Когда прозвучал отбой и мы с ним прощались, он уже не говорил ни о какой уверенности в победе.
С тех пор я стал спать одетым и в моем кармане все время лежал пистолет. Во дворце я ввел военное положение.
На следующий день Ямата и начальник штаба пришли снова и сказали, что японская армия намерена отступить и оборонять Южную Маньчжурию. Столица, по их словам, будет переведена в Тунхуа, и мне было велено немедленно собраться, чтобы отправиться в тот же день. Я подумал, что у меня имущества и людей так много, что в один день я никак не смогу собраться. После моих неоднократных просьб срок на сборы был увеличен до трех дней.
С этого дня для меня начались новые нервные потрясения — частично потому, что сильно изменилось отношение ко мне Ёсиоки, частично из-за моей болезненной подозрительности. Перемены в Ёсиоке я заметил по реплике, которую он со злостью бросил после отъезда Яматы:
— Если ваше величество не уедет, оно прежде всех пострадает от Советской армии.
Мне стало ясно, что японцы подозревают меня в том, что я хочу остаться и что-то замышляю.
'Они боятся, что такой свидетель, как я, может оказаться в плену у союзной армии. Не собираются ли они меня уничтожить в связи с этим?' Когда я подумал об этом, волосы мои встали дыбом.
Вспомнив уловку, к которой прибегнул десять с лишним лет назад, я пригласил к себе премьера Чжан Цзинхуэя и начальника канцелярии общих дел Государственного совета Такэбе Токудзо и сказал им:
— Нужно изо всех сил поддерживать священную войну, которую ведет наша родная держава, и до конца сопротивляться Советской армии…
Сказав это, я повернул голову, чтобы посмотреть на выражение лица Ёсиоки, но он, всегда как тень следовавший за мной неизвестно когда вышел из комнаты.
Это меня озадачило, и в предчувствии несчастья я стал ходить взад и вперед по комнате. Через некоторое время во дворе показалось несколько японских солдат; с винтовками в руках они направлялись к моему флигелю. Смертельно испугавшись, я подумал было, что наступил мой конец. Спрятаться было некуда, и мне оставалось выйти и встретить их. Однако, увидев меня, они повернулись и ушли.
Они пришли проверить, не сбежал ли я; чем больше я думал об этом, тем больше боялся. Я снял трубку, чтобы позвонить Ёсиоке, но не мог дозвониться. 'Наверное, японцы бросили меня и уехали'. От этой мысли мне тоже стало жутко.
Наконец я дозвонился до Ёсиоки. Слабым голосом он ответил мне, что заболел. Я поспешил выразить ему свое сочувствие, наговорил кучу хороших слов и, услыхав в трубке: 'Спасибо, ваше величество', перевел дух. Мне вдруг сильно захотелось есть, и только тогда я вспомнил, что целый день ничего еще не ел.
11 августа, после 9 часов вечера, пришел Ёсиока. Мои братья и сестры, их мужья и мои племянники уже уехали на вокзал. Дома оставались только я и две мои жены. Ёсиока в категорическом тоне обратился ко мне и моим приближенным:
— Независимо от того, пойдем мы пешком или поедем, Хасимото Тораносукэ со священными
