заставляло алеть глубокую вмятину над бровью. Синего и красного в узком лице было вообще больше, чем требовалось, точно ударился, упав с высоты. Ликом скорбел, уголки губ опущены, вдоль гладких молодых щек прорезались две глубокие борозды. Ивка поймала себя на том, что невольно отводит взгляд.
В горстях неловко держал гость вороненка. Крылья того были распахнуты, он тяжело дышал, перья опрокинутой набок головы обильно намокли кровью.
— Остальное где? — спросила Ивка недобро.
Острым подбородком указал парень за окно. И тут же сморщился от боли. Ивка скосилась против солнца: зимние ветки древнего, трехсотлетнего, почитай, вяза огрузили вороны. Было их много, как в дни отлета. Но они не каркали, не ссорились, не перелетали с сука на сук. И эти молчание и неподвижность пугали.
— Как тебя звать, пограничник?
— Савва.
— Надо добавлять «сударыня Ивка». А ведомо ли тебе, Савва, что вы нарушили уговор?
— Но… — парень снова переступил. — Мой друг умирает.
— Рейвен будет наказан, — и непонятно было, говорит ведьма о командире или обо всей заставе.
— Он умирает! Почему вы медлите?!
Брезгливо поджав губы, Ивка расстелила перед пограничником платок:
— Клади сюда. Бирн!
Вошла беловолосая светлоглазая фряжка, та самая, что прогнала Ястреба от покоя государыни.
— Забери.
Краем глаза увидела Ивка, как вороны снялись с ветвей, точно сорванные ветром черные листья. Отвернулась. После ночи Карачуна чувствовала она себя разбитой. Вроде и обряд свершался, как должно, но — не было в нем души. Надо распорядиться о государыне и послать навстречу девочке-заменышу, по времени должна уж быть здесь. Еще этот!
Савва стоял, опустив лицо, смотрел на пустые руки. Потом поднял прозрачные, словно весенний лед, непозволительно дерзкие глаза:
— Я один виновен. И я готов понести наказание. Но разве дурно, что мы, слившись с птицами, лучше поймем душу Берега?
Ведьма-правительница поморщилась:
— Тебе ли рассуждать о высоком? Есть уговор, по которому святынь касаются одни посвященные. Делать иначе — небрежение силой Берегини. Не от этого ли Черта?
— Он мой друг.
— Расскажи, что с ним случилось.
Обманутый мягкостью тона, Савва всхлипнул. И заговорил. Вяло оплыв в кресле, Ивка беспощадно и быстро вошла в его разум.
— …Почему ты не предупредил, что знаменщик?!
Ивка трясущимися руками прятала в прическу седую прядь. Художники мыслят картинами, четко и ярко, почти как прирожденные ведьмы. Мысль не лжет — мальчишка не умел изготовиться. Но это… все, что она видела, было так чудовищно, что не хотелось верить. Вот почему не задался ночной ритуал, вот почему вместо прилива сил, следующего за ночью солнцеворота, испытала она опустошение. А боль умирающих ведьм в Кроме не почувствовали.
— Этот дурман все же пришел из Черты. Не могут люди убивать из-за нелепого обвинения, будто мы… — ведьма резко взмахнула рукой. И бросила мысль в Ишкольд, требуя у тамошнего ковена разобраться на месте. Ближе к Черте проницать в одиночку даже такой, как она, грозило безвременной кончиной или безумием. Откинувшись в кресле, прижимая руку к занывшему сердцу, вспомнила Ивка, наконец, о пограничнике. Велела коротко:
— До суда отдохнешь и поживешь в нашем доме.
Разумея, конечно, не дом свой и мужа — зачем подавать дурной пример и без того шкодливому сыну.
Масло в лампадке выгорело, тлел фитилек на дне, и только смутное сияние полной луны сквозь оконную решетку освещало комнату. Савва сидел на полу, прислонившись спиной к теплому боку печи, силился заснуть. Сквозь коричневую пелену боли и усталости проступили вдруг перед ним бестелесные девочка и старуха. Девочка была худенькая и гибкая, как ивовый прутик, в стародавнем уборе, расшитом по зарукавьям и подолу рябиновыми ягодками и незабудками; на тонкой шейке болтались янтарные и рябиновые бусы. Прыгали льняные косы у круглых щек, краешки губ усмешливо загибались кверху, на подбородке темнела ямочка. Старуха была дряхлее времени. Опиралась на клюку, пучила совиные, не по- старчески зоркие, злые глаза. Поджатые губы роняли слюну. Тяжело упадала со слабой шеи огромная, как пивной котел, голова. Но, несмотря на разницу в росте и годах, прелесть девочки и уродство старухи, были обе похожи. Только вот понять, в чем это сродство, усталый знаменщик не мог: мучился недосказанностью. И пытаясь ловить ускользающее, впервые за две почти ночи и день забыл про боль.
— Сидит вороненок, — все так же улыбаясь, прошептала девчушка. — Дурачок. Коршунов пустят по следу. Не бежит.
— А ты скажи ему. Беги мол. Жизнь не вечно страшная да черная.
Девочка подошла совсем близко. От нее пахло ягодами и листьями. Мелькнул между губами розовый язык. Савва еще удивился, что в сумерках так ясно различает каждый цвет.
— Жизнь не вечно страшная да черная, — повторила она. — Ну, вставай.
Савва помотал головой.
— Он не знает, с кем говорит, — прошамкала старуха. — Четыре лика у Берегини, и она в четырех едина.
— В трех, — машинально поправил Савва. — Дева, Мать и Старуха.
— Дурачок, — прошептала девочка нежно.
— Андрей твой жить будет, — прошамкала бабка. — Мать позаботится. А ты беги. Хорошие люди всегда нужны, а уж сейчас…
— Много Ивка на себя взяла, — ровно сказала девочка. — Потому и повесят на собственных косах.
Савва ужаснулся. Должно быть, это отразилось на его лице. Старуха усмехнулась:
— Не гляди, что Луна Молодая. Она видит ясно. И то, что было. С тобой. И… с другими. — Мелькнула смутная картинка, теперь лишенная чувства. Не задела. — И то, что будет. Не время скорбеть. Беда рядом. Сыщи Ястреба. Передай, Старая Луна просила. Не держать обиды. Вернуться. Знает, мол, не из-за него жена Ольга вешалась. Зря сослали. Иди через картину в доме Крадока. Дорогу повернут.
— Не-а… Ночь ясная, — возразила девочка.
— Так на Бирн должок. Будут тучи.
Савва крутил головой, словно вороненок, то к одной Луне, то к другой. Мало что понимая.
— На Ивку не оглядывайся, — развеяла сомнения Старая. — Не она тут закон. Прощай, — Бабка хихикнула, точно опровергая серьезность прежде сказанного. Исчезла. Молодая Луна задержалась. Потянулась на цыпочках, клюнула знаменщика в щеку. Тоже ушла. И тут же тихо постучали в двери.
— Я Бирн, — прошептала худенькая фряжка, поправляя блеклый плащик, накинутый на плечи. В руке она держала метлу.
— Я не умею.
Даже не улыбнувшись, девушка пошла незнакомыми коридорами, и Савве ничего не оставалось, как так же молча следовать за ней. На низком скользком крылечке провожатая остановилась. Светила луна, вдалеке, бархатом, наклеенным на синь, виднелся город. Вспыхивали золотом редкие огоньки. Между крылечком и первыми домами было едва подбеленное инеем, все в сухих колючих стеблях поле. Бирн шагнула с крылечка на неприметную тропинку, дунула, плюнула и повернулась вокруг себя, уставив метлу в зенит. Так сгребают паутину из углов. Савва, изумляясь, разглядывал повисшие на прутьях метлы рваные пряди. Они закручивались дымными спиралями, густели, устремлялись в небо, и через какое-то время над
