— Что-то серьёзное?..
— Более чем. Надо одного любопытного мальчика успокоить. Наши ребятки уже поработали, но, видно, не помогло.
Старков любил говорить загадками, но на этот раз Величко понял его прекрасно.
— Что, всё та же история? — разозлился он. — Значит, надо унять навсегда.
…Дело было, в общем-то, несложное. Фирма, в которой трудились на благо народа Величко со Старковым, называлась «Крепость» и занималась покупкой и продажей жилья. Само название намекало на надёжность конторы: мой дом — моя крепость. На самом же деле всё это попахивало криминалом, потому что время от времени куда-то неожиданно «выезжали» одинокие владельцы этих самых квартир, предварительно поручив «Крепости» продажу. На фирме трудились люди умные и лихие; если и случались проколы — то незначительные. Всё быстро и безболезненно утрясалось, потому что в одной связке удалось надёжно соединить многих: от начальника милиции до заместителя губернатора.
Это как у альпинистов: все скреплены общей верёвочкой, и надо, если что, удержать оступившегося, а то в пропасть могут улететь все.
И тут как на грех взялся откуда-то этот сопляк-журналистик. Когда и где (а главное — что?) он успел нарыть — понять пока не успели. Однако писака сумел попортить руководителям немало крови, не понимая по-хорошему. Пришлось помочь ему лечь в больницу; и Величко был уверен, что корреспондент теперь станет значительно умней. И что — опять?..
— Да, Паша, не хотелось бы применять крайние меры; но, видно, не обойтись…
— Ну что ж делать, — лицемерно вздохнул Величко. — Каждый — сам кузнец своего счастья, как говорят в народе… Кому поручим?
— Как обычно, — Старков притушил окурок и щелчком отбросил его в сторону. — Послезавтра сделают.
— Добро, — согласился Павел Петрович. — Слушай! — спохватился он. — Я давно хотел тебя спросить, Серёга: когда ж мы своих оболтусов наконец к делу приставим?
— Ты считаешь, что пора? — озаботился Старков. — Я уж и сам думал… Только — кем? Это ж всё-таки наши дети, из элиты. Хорошие посты у нас — заняты, а ставить их «бульдогами» — я не хочу, да и ты — тоже. Найдутся другие хлопчики, из народа.
— Да, наши дети, конечно, это — другое, — согласился Павел Петрович. — Знаешь, не нравится мне, когда умники называют их «мажорами».
— А пусть себе называют. Завидуют! Мажоры так мажоры… А мы, Паша, должны не об этом думать, а о сути. Чтоб наши дети жили как боги! Что ж мы с тобой — зря разве стараемся?! Будем выстраивать, так сказать, мажорный ряд!
— Хорошо бы! — кивнул Величко. — Что предлагаешь?
— Да есть одна мыслишка, — сказал Старков. — Но об этом — позже.
«Пусть мальчики развлекаются!» — под этим оптимистическим девизом протекало мажорное бытие Николая с Иннокентием. И, хотя они были далеко уже не дети, — обоим «мальчикам» недавно стукнуло по двадцать шесть — считалось, что у них — всё ещё впереди и что «успеют ещё напахаться».
Старков затеял разговор про это вовсе не потому, что решил начать приобщение сына к труду; а просто — показалось ему, что надо Кольку чем-то загрузить, отвлечь.
От чего? — Старков сам ещё не понимал, но смутно чувствовал: что-то происходит. Что-то не то.
Карманных денег у молодых людей было достаточно (их и карманными называть стало неправильно; слишком мелко звучит: меньше двухсот долларов у «мальчиков» при себе никогда не было); они день- деньской где-то пропадали, а иногда — и ночами. Хорошо, что есть в наше время мобильная связь: очень облегчает жизнь родителей, экономит время и отдаляет инфаркты.
Но… появилось в Кольке что-то такое, чего раньше — не было. Озабоченные глаза, что ли?.. Старков поделился с Павлом.
— Да? — удивился тот. — А я в своём отпрыске ничего не заметил…
«Не удивительно, — зло подумал Старков. — Как был тугомозглым, так и остался». Старков недолюбливал Павла Петровича ещё с комсомольских времён, когда волею случая оказался у него в подчинении. Распоряжения Величко часто были, как правило, неумными. Много шума из ничего. Просто Павел старался вовремя занести нужный зад, поддакнуть, выступить с пламенной речью; а брезгливый Серёжа Старков хотел выделиться собственным умом. Хорошо, что теперь настали иные времена, и Сергей Яковлевич сумел обойти ненавистного Величко: хоть они и считаются совладельцами конторы, все знают, что Павел Петрович — на вторых ролях…
Итак, Старков-старший что-то заметил, и, не найдя понимания у компаньона, попробовал посоветоваться с женой.
— Слушай, беспокоит меня Колька. Ты ничего не знаешь, случайно?
— А чего ему надо? — та презрительно хмыкнула. — Птичьего молока?
— Ну, не знаю… Может, на личном фронте проблемы?
— У него? С такими деньгами? Не смеши, — отрезала Наталья.
— Но деньги — это ж ещё не всё, — продолжал настаивать Сергей Яковлевич. — Может быть, любовь невзаимная, а? Как ты думаешь?
— Я думаю, — засмеялась Наталья, — что нет такой любви, которую нельзя было бы проплатить. Такса просто разная.
Сказала — и тут же осеклась. Мысленно обругала себя: дура длинноязыкая, следить надо за базаром! Сергей так глянул — даже в жар бросило. Пришлось срочно заглаживать:
— Нет, конечно, бывает всякое… Может, действительно… — Наталья, наконец, овладела ситуацией. — Я поговорю с ним, Серёженька; не волнуйся.
Но «поговорить» не получилось: со своей молодой мачехой Николай никогда не вёл душеспасительных бесед.
Что касается Величко, то перемену в поведении Иннокентия заметила первым делом Лена. И она попыталась осторожно сказать об этом Павлу: мол, сын ваш, наверное, плохо себя чувствует, раздражается слишком часто. Павел Петрович, загруженный, как обычно, только своими мыслями, буркнул только: «Пустяки». И на этом кончилось.
На самом деле — ни Сергей Яковлевич, ни внимательная Лена — не ошиблись. Действительно, оба сыночка имели сейчас причины для плохого настроения: проигрались недавно в карты в пух и прах, спустили все наличные и остались ещё должны немало. Срок истекал через два месяца.
Конечно, можно было попросить у отцов; но это вызвало бы ненужные расспросы. И так уже папаши хором, дружно навязывали им «работу». Кольке Старкову — ещё ничего; сумма его проигрыша, хоть и большая, была ровно в три раза меньше долга молодого Величко.
А время шло; не шло, а мчалось, и дней становилось всё меньше и меньше. Вот-вот придётся признаваться папашке — и тогда уже не отмазаться от трудовой деятельности, гори оно всё синим пламенем! А тут ещё Лена, гусыня безголовая, лезет с разговорами:
— Иннокентий Павлович, скажите, — может, я могу вам помочь?
Ишь, мать-игуменья нашлась! Кешка ей прямо и выложил:
— Не вмешивайся, когда тебя не просят!!! Поняла?! — заорал он, краснея от злости. — Запомни, милая моя: я не нуждаюсь в жалости собственной прислуги!
Лена охнула и тяжело отступила, схватившись одной рукой за дверной косяк, а другой — за грудь. О возрасте домработницы в этом доме никто никогда не думал; она была чем-то неизменным и стабильным, вроде корзины для белья в ванной комнате. Поэтому Иннокентий, вдохновившись, продолжал вопить (становилось легче!):
— Ещё раз посмеешь полезть ко мне — не знаю, что я с тобой сделаю! Ты тут живёшь на всём готовом — ну и радуйся тихо, потаскуха старая!!!
Лена побелела как бумага и с трудом прошептала:
— Иннокентий Пав… Кеша… Мне плохо, плохо…
— Можно подумать, мне хорошо! — вскипел молодой хозяин. — Оклемаешься.
И он вышел, тяжело грохнув дверью напоследок; Лена, как сквозь ватную стену, услышала, что
