- Поплачь-поплачь, легче станет…

   Наконец Вера более-менее успокоилась, вытерла лицо и стала рассказывать:

   - Нашёл себе одну, говорит – «люблю её». А меня, спрашиваю? «А тебя разлюбил, сердцу не прикажешь». А уже аборт поздно делать, срок большой… Кому я с двумя детьми нужна буду? – снова завсхлипывала Вера.

   - Ой, подруженька, глупенькая ты; не обижайся! Тебе столько дано – весь мир в руки! – а ты в навозе клад надумала искать.

   - Как, как ты сказала? – удивилась Вера.

   - Это не я сказала, это баба Маша так приговаривала, - святая была душа, доброты огромной и ума необъятного. Я её роднее любой родни считала, и сейчас считаю. И не будет никогда, чтобы я забыла её; она мне новую жизнь подарила…

   - Расскажи, - попросила Вера.

                                                   *   *   *

   - Кира, а не дашь ли ты мне письма эти почитать?.. – робко спросила Вера на следующий день.

   - Дам, конечно, если хочешь. Знаешь, Верочка, я иногда думаю: а вот если б все люди, весь мир их прочитал, - вот хорошо было бы! Ведь баба Маша – она про всё человечество сразу думать умела.

   А с бедой Веры рассудили так: муж – пусть уходит, что ж теперь. Кира переспросила:

   - А ты про свекровь правду говорила, или как?.. Фантазировала?.. Я к тому, что если тебе жить негде – у нас с Егором ещё один домик есть, туда и переедешь.

  - Нет-нет, спасибо, Кирочка! Свекровь у меня и правда – чистое золото, я от неё и сама никуда не уйду.

   - Ну смотри, - сказала Кира. – Помни на всякий случай: если что – можешь на нас рассчитывать, поможем.

                                                  *   *   *

   «Нету, доченька, беды у человека страшнее, чем одиночество. А иной живёт и не знает, убогий, что он – один-одинёшенек. Думает: вот есть у меня машина дорогущая, домина в два этажа, а в домине том шкафы от хрусталя да посуды трещат. Жена – в золоте, дочка – в нарядах; в заграницу на учёбу наладилась. Вот, мол, как жизнь удалась!

   А на самом деле – он один на свете, один как перст, никем не любимый и никому не нужный. Дочке своей он вместо любви и внимания, с малолетства, - конфет побольше да подарков подороже. Думает, купил? А любовь – она ведь не продажная. Что у дочки, что у жены его. Годиков несколько ещё пройдёт – и увидит он, что один, и закричит страшно. Рад будет с последним работягой обменяться, чтобы вспомнить, как умел дружить и мечтать, когда ещё был молодой да зелёный.

   Спаси-сохрани от такой судьбины!

   …А баба – другое: она одинокая ещё тяжелее страдает, она больнее болеет, когда не на кого ей ласку свою излить, материнскую суть свою утешить. Меня-то вот в моей бездетности горькой муж любимый спасал: всё, что сердце копило – ему сполна отдавала. Да и Леночка у меня есть, и Колюшка-внучок; и ты, дочка, теперь.

   Одиночество – это когда любить некого…»

                                                   *   *   *

   В понедельник утром, прослушав живот Киры, врач сказала:

   - Ну вот, мамочка, ещё денька два-три – и рожать будем.

   - Ой, а может, рано ещё? – затрепетала Кира.

   - Да не бойтесь, милая! – засмеялась та. – У вас всё будет хорошо! Патологии нет, таз широкий. Та-а-ак! – она перешла к другой кровати. – А теперь, Вера, вас давайте посмотрим.

   После обхода все снова разговорились: остальным ещё ждать и ждать, а Кира, значит, дождалась! В палате были не только одни первородки, а и опытные женщины, и уж они Кире насоветовали – всего и не запомнишь. И каждая говорила другое.

   - Ну хватит, - рассердилась даже Нина Ивановна. – Напугали только до смерти её! Никого не слушай, Кира: роды – это не страшно. И совсем не больно, если не орать по-дурному.

   Вечером снова пришёл Егор, и Кира бросила ему в окно записку: «Сказали, что на этой неделе рожу».

   Он развернул, прочитал, засмеялся и крикнул: «Давай скорее!»

   А ночью Кире не спалось, и она, чтобы никого не беспокоить, вышла в коридор. Дремавшая на посту дежурная тут же подняла голову:

   - Что?... Уже?

   - Нет-нет, - успокоила Кира. – Я посидеть вышла.

   - А-а-а, - зевнула дежурная. – Так, может, я пойду, полежу с полчасика?

   - Идите, конечно.

   Кира устроилась в мягком угловом кресле рядом с большими весами. Ночной коридор поражал пустотой и казался проспектом, на котором погасли фонари. Лишь один только столик медсестры сейчас освещался крохотной настольной лампой. Думать было хорошо, спокойно.

   …Баба Маша никогда не писала о своём здоровье, всё у неё было всегда «своим чередом» и «как надо». Кира уже начала было надеяться, что доктор ошибся тогда. Нет, не ошибся…

   Лена потом рассказала, как тяжело баба Маша умирала. Говорила – и слёз не могла сдержать, и Кира плакала вместе с ней.

   «…А муки, Кирушка, даны нам Отцом небесным не зря. И душевная боль, и телесная напоминают нам, неразумным, как надо ценить здоровье и покой. Ведь пока есть это у человека – он и не примечает, а вот когда нету – спохватывается, просит-молит вернуть. И потом только ценит, как положено, если умный стал.

   Но ведь не всякого и муки научить могут… Более всего, Кирушка, уважаю я людей, которые чужие горести и боли как свои принимают, не обходят беду ближнего десятой дорогой; мол, не моё это – не мне и в затылке чесать. Я разбойников да воров меньше боюсь, чем этаких смирных, но с сердцем глухим. До такого сердца никому не достучаться, ибо наполнено оно не кровушкой горячей, а жижей болотной. И ни болеть, ни радоваться оно не способно даже за самое себя…»

   Тёплое кресло, казалось, убаюкивало, и Кире наконец по-настоящему захотелось спать. Но тело подниматься не желало, и женщина решила: «Подремаю-ка я тут, пока хочется…»

   «…Доченька, не пугайся, это я снюсь тебе. Мне сказать надо, вот и пришла. Завтра – найглавнейший день твоей жизни, Кирушка. Потерпи, что Бог пошлёт, ведь муки это святые. Ведь завтра не только дитя твоё, а и ты на свет заново народишься. Была молодуха – станешь Матерь. Помни всегда, что бы ни было: ты новую жизнь выносила, тебе и ответ за неё держать. Ведь белый свет – он разный, каждому свой. Человек осознаёт себя – и начинает жить так, как осознал. Коли хочет в жизни побольше захапать – так и проживёт среди воров да хапуг; коли хочет повластвовать над людьми, покуражиться над ними, силу свою дурную показать – так его опосля задавят те, кто сильнее окажется. А ты укажи, Кирушка, верную тропочку своему дитю; ты уж знаешь, какую. Пусть та тропочка неприметная, зато вьётся она не по мосткам трухлявым, а по землице нашей праведной. Не всегда та тропочка легко под ноги стелется; то, глядишь, яма окажется прямо под ногами; то дурнотравьем людской злобы затянется… Но надо идти, не сворачивать, и коль честно шёл – откроется тебе поляна, солнцем залитая. Поляна твоего счастья, которое ты сам сотворил трудом, терпением и верой…»

                                                  *   *   *

   …Кира и не заметила, как в окне зародился робкий ноябрьский рассвет. Она вдруг проснулась, огляделась: надо же, так в кресле и отоспалась! Сладко потянулась, размяла косточки, похрустела ими, чувствуя несказанное удовлетворение во всём теле. Ну, хорошего понемножку, пора и в палату.

   Она поднялась, сделала шаг, и тут же новая, незнакомая боль пронзила её насквозь. Кира застонала, крепко стиснув зубы, и согнулась пополам. Боль отпустила так же неожиданно, как и схватила, и Кира вернулась в кресло, отдышалась. Она понимала: началось.

   Потом были приступы ещё и ещё, и с каждым разом – всё мучительнее. Прибежала дежурная, повела её на второй этаж, в родзал.

   Кира совсем плохо запомнила, как прополз этот длинный-длинный день… Она накричалась и

Вы читаете Оставаясь жить
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату