слова Пети и Саши (последнего — особенно, наверное потому, что были взвешенно-спокойными и оттого особенно беспощадными) о том, что Юля «задвигает его», становясь в глазах людей единственной и незаменимой, которой не нужен он, назначенный Богом и выбранный людьми Президент Украины... Он все чаще смотрел ее выступления по телевизору, отмечал, что она то и дело даже не говорит, а втолковывает людям, как учительница — двоечникам, что воплощает в жизнь не что-то свое, а именно его, Народного Президента, программу. Но после звонков ребят даже это казалось чудовищной, заранее спланированной хитростью...
Он вообще был ревнивым, знал за собой такую слабость и скрывал ее, но эта, политическая ревность — после всего пережитого — была особенной, неустанно режущей сердце, кричащей о несправедливости и его доверчивости — такой недопустимой именно сейчас!..
Эти ревность и обида прорвались неожиданно, когда на прием какими-то неправдами попал Татаринов и в обычной своей иезуитской манере начал рассказывать о том, как Полошенко, Мартынко и Третьяк прибирают к рукам экономику, даже не ломая построенные Рыжим каналы и схемы, а просто исподволь придвигая их к себе. При этом он планомерно выкладывал на стол Президента какие-то бумажки с доказательствами, но тот и не собирался изучать их. «Да кто ты такой?! — хотелось крикнуть ему, этому типу с бородкой и цепкими глазами, Юлькиному прихвостню. — Это ты, что ли, крестил моего ребенка?.. Или ты дежурил у моей постели, когда я думал, что умираю?!.»
Конечно же, он не сорвался, выдержки хватило. Вместо этого коротко сказал, даже не глянув на бумаги:
— Оставьте моих друзей в покое, вы поняли? Что, у Безпеки нет по-настоящему важных дел?..
Татаринов не стал спорить, молча собрал документы, поднялся, уже в дверях повернулся, коротко отчеканил:
— Служба борется не с друзьями, а с бандитами.
Затем почти по-военному кивнул и вышел. И последнее слово, как ни крути, осталось за ним.
Поэтому тихое бешенство ушло из президентского сердца позже, только когда позвонила она сама, пани Премьер, и он впервые сказал помощнику, что занят и ответить не сможет...
Пинчерук
Сам не понимая почему, в дороге он вдруг успокоился. Казематные ужасы и зоологические зверства соседей по камере, призраки которых совсем недавно терзали мозг и рвали душу на части, развеялись, как ночной кошмар.
«А что я, собственно, такого сделал? — спросил Пинчерук сам себя, глядя сквозь бронированное стекло на проносящиеся мимо краски волшебной киевской осени. — Ну, заказал профессионалу человека, обычное дело! В кино это случается сплошь и рядом, в жизни — еще чаще. В конце концов, я мужчина! Вон даже в рекламе какой-то новой водяры говорят: держи свою территорию! Я и держу... То, что от нее, территории, осталось. А осталось еще много, нечего Бога гневить... И потом, она сама виновата. Да, да, виновата. Я-то понял, что мы проиграли, почти сразу, еще во время Майдана, бродя по Крещатику и вдыхая ту тошнотворную портяночную вонь, которую западные дегенераты-журналисты окрестили воздухом свободы... Уже то, что я туда пошел, было первой попыткой договориться, и она поняла это — она кто угодно, только не дурочка. Поняла, но сделала вид, что не заметила...»
Воспоминания тех тревожных дней вдруг вынырнули из темного угла души, стиснули сердце... Нет, он все сделал правильно. Правильно. Он никогда не простит ей слез Елены. Жена плакала и металась, как больной доверчивый ребенок, а он... он никогда раньше не чувствовал себя таким беспомощным. И еще тогда, прижимая к себе вздрагивающее доверчивое тело, четко осознал, что будь то в его власти, он, не колеблясь ни секунды, крикнул бы тогда: «Огонь!». Потому что все это веселящееся оранжевое быдло, вместе взятое, не стоило и не стоит одной ее слезинки! Да, в тот миг он не просто понял, какая она, ненависть, он до ужаса ясно ощутил ее вкус, который не дано ни забыть, ни спутать с чем-либо другим...
Теперь он принял решение. Даже не так — он произвел действие. И это его, Вити Пинчерука, ответ. Его справедливая месть. Да и предупреждение остальным «революционерам» — как ни крути, а подыхать никому неохота...
Ладно, хватит лирики, подъезжаем. Сейчас главное — что скажет Папа. Ну, первым делом, естественно, обматерит с ног до головы, это ясно, ему не привыкать... А потом? А вот потом начнется самое интересное: Папа немного успокоится и начнет прокручивать варианты. В этом деле он — гений. Внешность, она обманчива, и как же дорого поплатились те, кто, насмотревшись телепередач, считали его косноязычным придурком! Придурки не становятся главными, это аксиома. А Папа был главным долго, очень долго, и оставался бы до сих пор, если бы не...
Прицел «Мерседеса» уперся в шлагбаум, и Пинчерук, приоткрыв дверь (стекла при этом варианте бронировки не опускались), встретился взглядом с дежурным офицером охраны. У того было путинского типа лисье лицо и острый, едва уловимо насмешливый взгляд. И хотя он тут же сделал бойцам разрешающий командный жест и отвернулся, Пинчерука охватил прежний ледяной ужас.
— Господи, а что если они все знают?!
Полковник Лобода
Они знали.
Еще в среду на стол полковнику Лободе положили донесение оперативного отдела о том, что известнейший международный киллер прибыл в Украину, причем имея вполне реальный заказ. Заказ на убийство Премьера страны...
Зеленый пацан в такой ситуации, конечно, немедленно побежал бы к руководству, чувствуя себя спасителем нации и на ходу стряхивая перхоть с плеч, которые уже завтра будут украшены новыми погонами...
Но Лобода был не просто опытным сотрудником — он был потомственным чекистом. Его отец работал в органах с юности, пришел в длинные коридоры наивным рабочим пареньком, освоился. Женившись, устроил на работу в «контору» и жену. Разговоры о службе в семье не велись, табу было негласным, но соблюдалось свято. Поэтому Толя, судьба и карьера которого так же безмолвно и бесповоротно были решены задолго до того, как он получил аттестат, понятия не имел, чем же, собственно, занимаются мама и папа в стенах окутанного тайной здания на Владимирской, ворота которого украшала грозная и величественная эмблема — «Щит и меч», те самые, воспетые в старом черно-белом фильме...
Задумываться он начал позже, уже студентом, когда горбачевская перестройка выплеснула на страницы прессы леденящие душу рассказы о провокациях, ликвидациях и зверских пытках. Но расспрашивать родителей так и не решился: ставшие частью души внутренние тормоза держали мертвой хваткой, не отпускали. А потом отец умер. Быстро и легко, во сне. «Палачи так не умирают», — с облегчением подумал тогда Толик Лобода... (Он не раз вспоминал об этой мысли чуть позже, когда слегла мама. Кошмар, пропитавший квартиру запахами лекарств, мочи и страданий, длился больше года. Врачи, удивляясь живучести старушки (Толя был очень поздним ребенком), приходили только для того, чтобы облегчить страдания мученицы, делали какие-то уколы, явно наркотические, спасающие от непереносимой боли, но разъедающие воспаленный мозг. Сначала мама бредила лишь по ночам, затем начала заговариваться днем, то называя его чужими именами, то отдавая приказы, то рапортуя... Толик — он тогда как раз заканчивал университет — был на грани помешательства. Мать ушла из жизни однажды ночью, открыв перед смертью прояснившиеся вдруг глаза и на удивление четко произнеся фразу, о которой даже сейчас полковник Лобода не разрешал себе думать — тело сразу предательски обмякало, а спина покрывалась липким потом...)
...Но все это было давно — пятьдесят командировок, шесть должностей, сто восемьдесят тысяч сигарет
