Рябинин еще не освободился от видения больничной палаты, которое не уходило из памяти, зацепившись там на весь сегодняшний вечер, – он уж знал. Может быть, поэтому и не мог вразумительно объяснить, что же его поразило. Не кресло же с платьем, в самом деле... Или все-таки они – кресло, платье и блесткий ручеек хрустальных бус?
– Давай лучше поедим, – улыбнулся он, обрывая этот никчемный разговор.
– А ужина нет.
– Как нет?
– Я, Сереженька, не приготовила.
– Что-нибудь произошло? – опять вырвалось у него.
Лида взметнулась... Он бы так и сказал, что она взметнулась, тихо сидя в кресле; она могла взметнуться и сидя, стоило ей резко повернуть голову и колыхнуть воздух веером прически.
– Жена не приготовила ужина – это событие?
– Международное...
Она ждала этих его вопросов. Она их знала. Да ею подстроен этот разговор, в котором он вел себя так, как она и предполагала. Но для чего?
Рябинин опустился на ковер, к ее ногам:
– Видимо, нам стоит поговорить?
– Поговорить со мной? – безмерно удивилась Лида, так повысив голос в конце фразы, что бросила 'со мной', как ойкнула.
Рябинин чуть было не огляделся:
– А с кем же?
– У тебя есть дневник.
– Дневник для иного.
– Чтобы избежать одиночества?
– Я не одинок.
– Чтобы скрыть свои мысли?
– Их нечего скрывать...
– Пишешь, потому что тебя не слушают?
– Из-за этого я бы не писал.
– Тебя не понимают?
– Я стараюсь общаться с теми, кто меня понимает.
– Тогда зачем же дневник? – с каким-то радостным недоумением спросила она.
– Чтобы бывать наедине с собой.
– А без дневника нельзя?
– Дневник приближает себя к себе...
Она оборвала натиск вопросов, беспомощно приоткрыв рот от своей непонятливости. Рябинин хотел прийти на помощь и рассказать, как он приближается к себе, но взгляд скользнул по обложке ее книги. 'Последняя любовь'. И чуть пониже, чуть помельче – 'Роман'. Роман о любви...
Он вздохнул.
– Да? Тебе не нравятся романы о любви?
– Слишком много пишут о том, что слишком редко встречается.
– А если ты ее не замечаешь? – с готовностью предположила она.
– Как-то на днях у меня был свидетель. Влюбился в женщину, ушел от жены. Вторая любовь... Смотрит однажды на ее хорошенькое ушко и видит, что оно точь-в-точь как у первой жены. Загадочные глаза. И у первой были загадочные. Пышные волосы, так и у первой были пышные. Все-таки отыскал на шее крохотную родинку, которой у первой жены не было. И подумал: ради этой родинки и ушел?
– Да?
– Вот еще рассказанный мне случай. Любил, женился, живет. Любовь стала уходить, и это его угнетало. Потом начали ссориться, его и это угнетало. Затем перестали разговаривать, и его опять угнетало. Тогда он задал себе вопрос: а если бы вместо жены была собака? Ведь тоже молчала бы. Он успокоился, и теперь его ничто не угнетает.
– А еще можешь?
– Могу, со следователем откровенничают. Девушка мне рассказала, что такое любовь. Идешь, говорит, по улице, берет он тебя за шею, все смотрят, а у тебя поджилки от счастья дрожат. В метро целует на глазах всего вагона, а у тебя сердце в пятки падает. На пляже лежишь обнявшись на виду отдыхающих и без солнца млеешь.
– К чему ты все это рассказываешь? – спросила Лида, наклоняясь к нему в ожидании важной и заключительной мысли.
– К тому, что идущая по улице парочка еще не означает любви.
– Нет, означает! Вот хоть столечко любви у них все-таки есть.
Она показала, сколько это – вот хоть столечко. Рябинин улыбнулся, разглядывая кончик ее мизинца, зажатого пальцами. Неужели он сел на пол, чтобы беседовать о проблемах любви? Он хотел поговорить о том, что встало между ними. Нет, это слишком – встало. Что-то прошмыгнуло мышиной тенью, что-то прошелестело внезапным ветром.
– А раньше о любви ты думал иначе, – догадалась она; догадалась сейчас вот, разглядывая его сверху, как с птичьего полета.
– Наверное, поумнел.
– Тогда лучше бы не умнел.
– Не понимаю, чем плохи мои теперешние взгляды...
– Раньше любовь была для тебя священна.
– Она и теперь священна, но только любовь, а не подобие.
– Для меня священна даже ее капля.
– Но любовь не бывает каплями. Она или есть, или ее нет...
Рябинин вдруг понял: о чем бы они сейчас ни говорили, они будут говорить только об одном – о той тени, прошмыгнувшей между ними, о том внезапно пробежавшем ветре; будут говорить, хотя он не понимая ни той тени, ни того ветра. Но говорить им лучше о любви, потому что где-то там, на любовных гранях, лежала отгадка и тогдашних ее ожогов-порезов, и сегодняшнего праздничного вида.
Пройдет, все пройдет, стоит лишь объяснить ей свое понимание любви, оказывается, уже новое, которое, оказывается, не похоже на старое. Почему же и как у двух любящих, проживших не один год людей случились разные взгляды на любовь? Да и только ли на любовь? Не вызвано ли это тем опасным супружеским молчанием, когда считаешь, что все и навсегда решено и сказано?.. Тогда он сегодня заговорит; заговорит немедленно, пока еще не поздно, и отныне будет каждую свою мыслишку, каждый пережитый шаг и каждый замеченный миг обсуждать с ней – пока еще не поздно.
– Лида, об этой самой любви нам стоит поговорить...
– Об этой самой? – перебила она.
– Да, черт возьми, об этой самой!
– Извини, ты мешаешь читать.
Она раскрыла книгу – 'Последняя любовь'. Рябинин вскочил... В передней негромко и невпопад подал голос телефон. И получилось так, что Рябинин вскочил к нему, к телефону.
– Слушаю.
– Следователь Рябинин? – официально спросил женский голос.
– Да.
– Звонят из больницы. Меня просили вам сообщить, что Вера Михайловна Пленникова умерла.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Говорят: 'Какая нелепая смерть'. А покажите мне другую, покажите мне лепую!
Рябинин сидел у одной стены, Петельников – у другой. Между ними тянулся стол, и за этим столом, тоже в общем-то между ними, сидел Юрий Артемьевич Беспалов. Они молчали, отчего рабочий день прослушивался каждой своей жилкой: за стеной глухо возмущалась Демидова, в приемной постукивали каблуки, наверху печатала машинка, где-то бубнило радио, и всюду звонили телефоны.
