«…Я ничего не пишу вам теперь ни о Риме, ни об Италии. Меня одолевают теперь такие печальные мысли, что я опасаюсь быть несправедливым теперь ко всему, что должно утешать и восхищать душу. — Может быть, это от части действие той ужасной утраты, которую мы понесли и в которой я до сих пор не имел сил увериться, которая, кажется, как будто оборвала в моей жизни лучшие ее украшения и сделала ее обнаженнее и печальнее»{394}.
«…О, Пушкин, Пушкин! Какой прекрасный сон удалось мне видеть в жизни, и как печально было мое пробуждение! Что бы за жизнь моя была бы после этого в Петербурге»{395} , — писал Гоголь полгода спустя.
6 апреля 1837 года.
В этот день Наталья Николаевна написала письмо Павлу Воиновичу Нащокину о том, что хотела бы подарить ему некоторые памятные вещи мужа, в том числе и карманные серебряные часы английской работы:
«Простите, что я так запоздала передать Вам вещи, которые принадлежали одному из самых преданных Вам друзей. Я думаю, что Вам приятно будет иметь архалук, который был на нем в день его несчастной дуэли; присоединяю к нему также часы, которые он носил обыкновенно»{396}.
Как известно, подарки эти были отправлены по ее просьбе из Петербурга Жуковским, что годы спустя подтвердила жена Нащокина:
«…После смерти Пушкина Жуковский прислал моему мужу серебряные часы покойного, которые были при нем в день роковой дуэли, его красный с зелеными клеточками архалук, посмертную маску и бумажник с ассигнацией в 25 рублей и локоном белокурых волос. <…> Впоследствии Павел Войнович часы подарил Гоголю, а по смерти последнего передал их, по просьбе студентов, в Московский университет, маску отдал Погодину, архалук же остался у нас. Куда он девался — не знаю…» {397}.
Сам же Павел Воинович, ближайший друг Пушкина, поддерживал Наталью Николаевну не только ответными письмами, но и приезжал к ней в Полотняный Завод, о чем позднее вспоминала Вера Александровна Нащокина:
«Пушкина называли ревнивым мужем. Я этого не замечала. Знаю, что любовь его к жене была безгранична. Наталья Николаевна была его богом, которому он поклонялся, которому верил всем сердцем, и я убеждена, что он никогда даже мыслью, даже намеком на какое-либо подозрение не допускал оскорбить ее. Мой муж также обожал Наталью Николаевну, и всегда, когда она выезжала куда-нибудь от нас, он нежно, как отец, крестил ее. <…> Мой муж окружал ее знаками всевозможного внимания и глубокого уважения. Из Москвы она уехала в калужскую деревню (Полотняные Заводы) к родному брату Дмитрию Николаевичу. Павел Войнович несколько раз ездил навещать ее»{398} .
После такой жизненной катастрофы молодой вдове было особенно дорого внимание тех, кто знал и любил Пушкина. Искреннее внимание его настоящих друзей. Наталья Николаевна умела отличать их от тех, кто незаслуженно претендовал на это высокое звание.
6 апреля 1837 года.
Из донесения французского посла в России барона де Баранта:
«…Неожиданная высылка служащего г. Дантеса, противника Пушкина. В открытой телеге, по снегу, он отвезен, как бродяга, на границу, его семья не была об этом предупреждена. Это вызвано раздражением императора»{399}.
С. Л. Пушкин получил письмо от дочери Ольги из Варшавы, датированное этим числом:
«…Вам кажется, дорогой папй, что если бы друзья Александра проявили больше сердечности и дальновидности, они могли бы предотвратить эту ужасную историю. Однако может вполне статься, что Александр таился от них, во всяком случае, если кого и можно обвинить в беспечности или недостаточной предусмотрительности, то это уж скорей, я думаю, мадмуазель Загряцкую, — ее, которая что ни день бывала в доме, которая делала из Натали все, что хотела, которая имела такое влияние на Александра, но все это, вероятно, должно было произойти — такова была Высшая воля. М-ль Загряцкая только что в полной мере доказала свою привязанность к племяннице; в своем возрасте она отправилась с ней в Калугу, для того, вероятно, чтобы оказывать ей все заботы, в коих она нуждалась в том ужасном положении, в котором находилась я думаю, со своими четырьмя детьми…»{400}.
В тот же день П. А. Вяземский писал в Баден-Баден младшей дочери А. Я. Булгакова — 22-летней княгине Ольге Александровне Долгоруковой:
«7 апреля 1837 года.
…Вы спрашиваете меня о подробностях этого прискорбного события, очень бы хотел вам сообщить, но предмет щекотлив. Чтобы объяснить поведение Пушкина, нужно бросить суровые обвинения против других лиц, замешанных в этой истории. Эти обвинения не могут быть обоснованы положительными фактами: моральное убеждение в виновности двух актеров этой драмы, только что покинувших Россию, глубоко и сильно, но юридические доказательства отсутствуют. Роль дяди, отца — я не знаю, как назвать его, — особенно двусмысленна…
Пушкин был прежде всего жертвою (будь сказано между нами) бестактности своей жены и ее неумения вести себя, жертвою своего положения в обществе, которое льстя его тщеславию, временами раздражало его, — жертвою своего пламенного и вспыльчивого характера, недоброжелательства салонов и, в особенности, жертвою жестокой судьбы, которая привязалась к нему, как к своей добыче, и направляла всю эту несчастную историю…»{401}.
По поводу только что уехавшей Екатерины Николаевны Вяземский в том же письме восклицал: «Интересно, какова будет ее судьба теперь?»
В отличие от князя, графиня Долли Фикельмон ни в чем не упрекала Наталью Николаевну:
«Дантес, после того как его долго судили, был разжалован в солдаты и выслан за границу; его приемный отец, которого общественное мнение осыпало упреками и проклятиями, просил отозвать его и покинул Россию — вероятно, навсегда. Но какая женщина посмела бы осудить госпожу Пушкину? Ни одна, потому что все мы находим удовольствие в том, чтобы нами восхищались и нас любили, — все мы слишком часто бываем неосторожны и играем с сердцами в эту ужасную и безрасчетную игру! Мы видели, как эта роковая история начиналась среди нас подобно стольким другим кокетствам, мы видели, как она росла, увеличивалась, становилась мрачнее, делалась такой горестной, — она должна была бы стать большим и сильным уроком несчастий, к которым могут привести непоследовательность, легкомыслие, светские толки и неосторожные поступки друзей, но кто бы воспользовался этим уроком? Никогда, напротив, петербургский свет не был так кокетлив, так легкомыслен, так неосторожен в гостиных, как в эту зиму!
…Печальна эта зима 1837 года, похитившая у нас Пушкина, друга сердца маменьки…»{402}.
7 апреля 1837 года.
П. А. Осипова — А. И. Тургеневу из Тригорского.
«…Получила я письмо от 27 марта, писанное от Вдовы Пушкиной, которая спрашивала меня, сделано ли какое распоряжение по части богослужения о годовой службе по Александру Сергеичу. Еще изъявляет желание приехать на могилу его и спрашивает позволения остановиться у меня. Разумейте, что ей последнее ее желание не может быть воспрещено, хотя мне очень будет тяжело ее видеть — конечно не вольно, но делом она причиною что нет Пушкина и только тень его с нами. Здесь все его напоминает! Каждый уголок, каждое дерево, каждое место в саду и она посреди сих воспоминаниев приедет проливать напрасные слезы сожаления!!! Как мнения о одной и той же вещи различны!!! По чувству от которого они произтекают…
Я еще не могла ей отвечать…»{403}.
Супруги Егор и Софья Комаровские, встречавшиеся с семейством Пушкиных и в свете, и в салоне Карамзиных, и принимавшие Поэта с женой в своем доме на Фонтанке (ныне № 34), тяжело переживали о
