ее выдали замуж за графа Андрея Федоровича Ростопчина.
«…Свадьба эта сладилась совершенно неожиданно для всех нас и грустно удивила меня. Кузина, за неделю до решения своей судьбы, писала мне и с отчаянием говорила о своей пламенной и неизменной любви к другому»{581}, — вспоминала двоюродная сестра Ростопчиной, Екатерина Александровна Сушкова (1812–1868), в которую был влюблен юный Лермонтов. (В 1838 г. Е. А. Сушкова вышла замуж за дипломата А. В. Хвостова, а Лермонтов был шафером на этой свадьбе.)
Додо Сушкова стала графиней Ростопчиной. А князь Голицын в конце 1836 г. уже был очарован обворожительной Салтыковой.
И вот, годы спустя, А. С. Голицын, увлеченный теперь уже вдовою Пушкина, через своих порученцев поинтересовался, каков взгляд Натальи Николаевны на него как на возможного жениха.
«…Наталье Николаевне представилась возможность сделать одну из самых блестящих партий во всей России. В нея влюбился князь Г. обладатель колоссального состояния.
Вопрос о средствах, конечно, не мог играть тут никакой роли, но он вообще не любил детей, а чужие являлись для него подавно непосильным бременем. Мальчики еще казались меньшим злом, так как приближалось время, когда они должны были поступить в учебные заведения, но с девочками пришлось бы возиться, иметь их вечно перед глазами. Единственным исходом было заручиться обещанием воспитывать их в детском отдельном апартаменте, до первой возможности поместить их в институт — тем легче, что по смерти Пушкина государь предоставил Наталье Николаевне выбор в любой из них.
…И достаточно было подосланному лицу только заикнуться о придуманном плане устранения преграды, чтобы она наотрез заявила:
— Кому мои дети в тягость, тот мне не муж!
Князь не сумел оценить это материнское самоотвержение, предпочел ему эгоистический покой, и прекратил свои посещения»{582}, — писала А. П. Арапова.
Нужно заметить, что и после этих событий Евдокия Ростопчина не изменила своего доброго отношения к Наталье Николаевне.
Очарование, красота и целомудрие вдовы Поэта в разное время привлекали внимание многих из ее окружения. И если одни были увлечены ею и и не обременяли собою предмет своего поклонения, то навязчивость других подчас только огорчала ее.
В числе тех, кто питал нежные чувства к Наталье Николаевне, был и старый друг Пушкина, знавший его с детских лет, «декабрист без декабря», «поэт и камергер» князь Петр Андреевич Вяземский. Человек из ближайшего окружения Пушкина, он был в курсе всех событий его семейной жизни. П. В. Нащокин вспоминал: «Пушкин не любил Вяземского, хотя не выражал того явно; он видел в нем человека безнравственного, ему досадно было, что тот волочился за его женою, впрочем, волочился из привычки светского человека отдавать долг красавице»{583}.
После гибели Пушкина Вяземский стал особенно настойчив в своих сердечных притязаниях в адрес Натальи Николаевны. Основной сутью довольно пресных признаний «Бутафорыча», как Вяземский себя называл, были подобные этому: «Прошу верить тому, чему вы не верите, то есть тому, что я вам душевно предан».
К перечню «душевно преданных» можно отнести еще ряд имен того времени, вращавшихся в великосветских салонах Петербурга. Однако их бесплодные усилия не заслуживают упоминания. Важнее то, что были и другие, чье внимание было дорого вдове Поэта. Среди них, безусловно, — Петр Александрович Плетнев.
Из писем П. А. Плетнева — Я. К. Гроту в Гельсингфорс:
«3 декабря 1840.
Софи Карамзина без ума от его (Лермонтова. —
«6 декабря 1840.
…Я накануне получил приглашение обедать у Ростопчиной. Кроме ее братьев, там никого не было. Она мне читала много новых стихов из рукописной книги своей — и я, признаюсь, поражен был, как часто ее стихи доходят до истинной, глубокой поэзии»{584}.
«10 декабря 1840.
Вот вам, мой почтенный и любезнейший Яков Карлович, моя лепта в Гельсингфорский альманах. <…> Я просил стихов у Жуковского, но у него, к сожалению, ничего нет готового, зато с будущей почтой вам будут непременно стихи графини Ростопчиной, которая сюда приехала недавно — оставьте для них местечко, — она, без сомнения, первый поэт теперь на Руси. <…>
В 11 часов вечера поехал к Карамзиным. Там было все что только есть прекраснейшего между дамами в Петербурге, начиная с Пушкиной (поэт-ши), да молодой Соллогуб…
В обществе Карамзиных есть то, чего нигде почти нету: свобода, а следовательно, и жизнь. Всякий выбирает себе пару, толкует, что хочет, никто не женируется[114], уходят и приходят как у себя. Это бывает всякий день и начиная с 9 часов до какого угодно за полночь. Это причиной, что у них собираются все интереснейшие лица города, особенно молодежь обоего пола»{585}.
Среди постоянных посетителей этого салона — граф В. А. Соллогуб с 20-летней Софьей Михайловной, урожденной Виельгорской, недавно ставшей его женой, которая 1 января 1839 г. (вместе с Александриной Гончаровой) была пожалована во фрейлины и о которой П. А. Плетнев писал: «Она вся в белом, точно чистый ангел… Это роза, сорванная в тени, куда не доходили ни палящие лучи солнца, ни дерзкие взгляды»{586}.
Позднее в своих «Воспоминаниях» Соллогуб отмечал:
«Свадьба наша совершилась (13 ноября 1840 г. —
В начале 30-х годов В. А. Соллогуб, будучи воспитанником юридического факультета Дерптского университета, обучался совместно с братьями Андреем и Александром Карамзиными. Годы учебы положили начало их тесной многолетней дружбе.
Свои впечатления от посещения салона Карамзиных оставил граф Соллогуб:
«Самой остроумной и ученой гостиной в Петербурге была, разумеется, гостиная г-жи Карамзиной, вдовы известного историка; здесь уже царствовал элемент чисто литературный, хотя и бывало также много людей светских. Все, что было известного и талантливого в столице, каждый вечер собиралось у Карамзиных; приемы отличались самой радушной простотой; дамы приезжали в простых платьях, на мужчинах фраки были цветные, и то потому, что тогда другой одежды не носили. Но, несмотря на это, приемы эти носили отпечаток самого тонкого вкуса, самой высокопробной добропорядочности. Совсем иными являлись приемы князя Петра Вяземского, тоже тогда модного стихотворца, которые, несмотря на аристократичность самого хозяина, представлялись чем-то вроде толкучего рынка. Князь Вяземский, человек остроумный и любезный, имел слабость принимать у себя всех и каждого»{588}.
Александр Иванович Кошелев в своих «Записках» вспоминал:
«В доме Е. А. Карамзиной собирались литераторы и умные люди разных направлений. Вечера начинались в 10 и длились до 1–2 часов ночи; разговор редко умолкал. Сама Карамзина была женщина умная, характера твердого и всегда ровного, сердца доброго, хотя, по-видимому, с первой встречи холодного. Эти вечера были единственные в Петербурге, где не играли в карты и говорили по-русски»{589}.
Вероятно, ностальгические воспоминания Натальи Николаевны той поры были одной из причин ее
