Утопический капитализм

помнить об общей специфике академической жизни и интеллектуального труда во Франции. В соответствии с долгой культурной традицией, укоренившейся, как минимум, с эпохи Просвещения, «интеллектуал» во Франции есть фигура публичная; академические ученые, особенно если речь идет о социальных науках, нередко выступают здесь как «общественные деятели», а то и как «публичные политики». В годы, на которые приходится интеллектуальное становление П. Розанваллона (Розанваллону было двадцать лет в 1968 году, в момент, когда по Франции и Европе прокатилась волна студенческих волнений и вспышек профсоюзного движения), эта «политизированность» интеллектуального труда и «интеллектуализированность» практической публичной политики достигают максимального накала. Необычайно велик и интерес широкой публики к так называемой «академической» проблематике. В качестве примера приведу лишь один эпизод из биографии Розанваллона, хорошо иллюстрирующий общественную атмосферу во Франции в момент появления «Утопического капитализма».

В 1979 году, сразу после выхода книги в свет, Мишель Фуко, тогда уже профессор Коллеж де Франс, приглашает Пьера Розанваллона вместе с несколькими другими молодыми интеллектуалами принять участие в работе своих семинаров в Коллеж де Франс. В эти годы сам Фуко активно занимается темой либерализма и связанных с ним механизмов власти, рассматривая либерализм не как «идеологию», но как определенную парадигму, или набор практик, управления. П. Розанваллон участвует в работе приватного и публичного семинаров Фуко 1979-1980 годов, посвященных теме либерализма. Проблематика либерализма в целом привлекает к себе в этот период пристальное внимание в университетских кругах. Об атмосфере, царившей на семинарах в Коллеж де Франс, в которых участвует Розанваллон, можно судить по живописным воспоминаниям другого их участника, Дидье Делеля, в тот момент совсем молодого университетского преподавателя. Выпустив в 1979 году книгу «Юм и рождение экономического либерализма», Делель также получил от Фуко предложение присоединиться к работе семинаров:

«Я... в меру своих возможностей участвовал в работе приватного семинара, где было сравнительно небольшое число выступавших. <...> Каждый выступал на какую-нибудь одну очень конкретную тему[2], и за выступлением, как положено, следовала общая дискуссия. Атмосфера была непринужденной, очень доброжелательной; дискуссии были честными и открытыми. Те, кто был не согласен с докладчиком, высказывались без обиняков, что никогда не вызывало нежелательных последствий. Ни намека на враждебность или соперничество – поэтому можно было спорить с теми или иными тезисами выступлений, не опасаясь обидеть докладчика. На семинарах царила атмосфера свободной дискуссии, исключавшая какие-либо претензии на власть,– освежающая и, в конечном итоге, согласная с духом, характерным для Коллеж де Франс с момента его основания. Фуко, со своей стороны, слушал внимательно – как мне казалось, без каких-либо предпочтений a priori – не раскрывая тем не менее реальных конечных целей всего предприятия, даже если иногда и складывалось впечатление, что наибольший интерес вызывала у него в этот период Австрийская школа (в особенности фон Мизес и Менгер). Совершенно иной была атмосфера публичного семинара. Даже если вы предупреждены заранее о том, что вас ожидает, вы все равно неизбежным образом испытываете потрясение, когда, собираясь сделать доклад о 'Шотландской исторической школе' (тема, как принято говорить, для 'широкой публики'), вы оказываетесь на сцене и видите перед собой огромную волнующуюся массу слушателей, зал, заполненный до отказа, плюс – для непоместившихся – установленные в коридорах радиоусилители. И посреди этого моря – Фуко, спокойный, скромно сидящий в своей 'оркестровой яме', почти незаметный для взглядов публики – хотя вся эта шумная неразбериха была оркестрована, если можно так выразиться, исключительно для того, чтобы служить дополнительным выражением его славы. Атмосфера действительно живописная и скорее несообразная, вопросы, градом сыпавшиеся после доклада, – но в то же время это был случай, предоставлявший забавные возможности, приходилось отвечать быстро, оставаясь при этом серьезным и не изображая всезнание, невольно испытывая непреходящее удивление (и одновременно восхищение) при мысли о культурных мотивах, которые привели сюда всю эту разношерстную и в то же время столь страстно заинтересованную в происходящем публику»[3].

А вот свидетельство самого Розанваллона о ситуации в социальных науках, сложившейся к этому моменту во Франции, и об интеллектуальном контексте, в котором появляется его книга:

«Интеллектуальная обстановка конца 1970-х годов представляла собой для классических социальных наук некое топтание на месте. Золотой век социальных наук – это 1960-е и до середины 1970-х. И в истории, в антропологии. После этого на какой-то период главным вопросом становится вопрос об основаниях демократии. Моему поколению, таким образом, пришлось, выражаясь школьным языком, назначить себе дополнительные занятия, чтобы нагнать программу. Мы знали наизусть Маркса, но по- настоящему не прочли Локка, Гоббса, Макиавелли... Тон в начале 1970-х задал Клод Лефор своей выдающейся книгой о Макиавелли. Хотя с точки зрения некоторых это выглядело как чистый и однозначный возврат к либерализму, общим вопросом для всех было реинтегрировать в интеллектуальное наследие таких авторов, как Токвиль, Констан, Кондорсе. В этот период близкими вещами, на свой лад и со своей спецификой, занимался и Фуко. В 1979 году я опубликовал 'Утопический капитализм. Критика экономической идеологии' [подзаголовок книги в первом издании 1979 года – В.К]. В книге было показано, почему рыночное общество рассматривалось в XVIII веке как грядущая замена обществу договора, и почему Адам Смит был, в действительности, выдающимся оппонентом Руссо. Мишель Фуко в этот момент работает в точности над теми же темами. В этой связи он, впрочем, пригласил меня выступить в Коллеж де Франс с докладом о Гизо и посвятил одну из лекций комментарию к моему 'Утопическому капитализму'»[4].

Можно сказать, что одной из главных характеристик интеллектуального пейзажа Франции этого периода был окончательный отход значительной части левых интеллектуалов от догматического марксизма и их попытка предложить новые формы и концептуальные инструменты для осмысления современности на основе заново переоткрытого классического наследия нововременной политической мысли, начиная с Макиавелли.

Отметим параллельно, что в «Утопическом капитализме» Розанваллон рассматривает Адама Смита не только как оппонента Руссо, но также, и в первую очередь, как оппонента Макиавелли. Если Макиавелли первым среди авторов Нового времени оказывается теоретиком автономии политики как сферы, регулирующей общественные отношения, то Смит, наоборот, оказывается одним из первых теоретиков отмирания политики, утверждая ее ненужность и вредность в социальном мире, регулируемом безличными и нейтральными механизмами рынка[5]. В свою очередь, Маркс, критикуя буржуазную концепцию естественной гармонии интересов, являющейся теоретической основой экономического либерализма, опирается на концепцию естественной гармонии людей. И если рыночное общество Смита оказывается преодолением общества политики, теоретиком которого выступает Макиавелли, то коммунистическое общество Маркса выступает уже как преодоление рыночного общества, основанного на буржуазном понятии интереса. Как отмечает П. Розанваллон, Маркс, таким образом, «…лишь дублирует и усугубляет политический регресс самого Смита и всей современности по отношению к Макиавелли»[6]. Отсюда, пишет Розанваллон, очень точная формула Клода Лефора: Маркс как «анти-двойник Макиавелли»[7].

***

Скажем теперь несколько слов непосредственно о биографии Розанваллона и об общественно- политическом контексте, в котором рождается его книга «Утопический капитализм».

Как и в теоретической работе, в биографической траектории Розанваллона направляющей идеей оказывается все тот же принцип неустранимости сферы политического. Подобно многим современным французским интеллектуалам, П. Розанваллон не рассматривает свою деятельность историка и «кабинетного теоретика» как нечто отделенное от своей деятельности публичного интеллектуала и от конкретных социальных и политических проблем и вопросов, перед лицом которых оказывается современное французское общество и, шире, любая политическая культура, апеллирующая к ценностям демократии. Характерная для французской культуры в целом связь интеллектуального труда с социальной борьбой и непосредственной политической жизнью сообщества в биографии Розанваллона прослеживается особенно четко.