Почему ненавидят Сталина? Враги России против Вождя

посадил начальника почты. Этот эпизод привлек внимание Сталина, который спросил:

– Кому тюрьмы подчинялись непосредственно?

– Секретно-политическому отделу Наркомвнудела СССР, Молчанову, – пояснил Ежов. – Не в худшем положении находились и политические заключенные, которые направлялись в лагеря. <…> В 1934 г. прибывшие из Верхне-Уральского изолятора в Соловки троцкисты обработали ряд заключенных и выставили требования о вывозе политических заключенных из лагерей. Троцкистов «разбросали», и после этого они объявили голодовку. А голодовок, нужно сказать, страшно боялись. Голодовки были буквально бичом. Как только люди узнавали, что где-то голодают, – буквально падали в обморок.

Голос с места: Это где?

Ежов: В СПО[62] – администрация страшно боялась этих голодовок. И конечно, всячески пыталась удовлетворить требования заключенных для того, чтобы сгладить недовольство. Когда эта голодовка была объявлена, Молчанов[63] направляет телеграмму: «Требования заключенных рассматриваются наркомом т. Ягода… (Читает.), подавшие заявление будут вызваны в Москву».

Сталин: А они этого хотели?

Ежов: Да, они этого хотели. 16 октября 1934 г. Секретно-политический отдел дал указание Главному управлению лагерей о том, чтобы всем бывшим членам антисоветских политических партий установить усиленный паек по сравнению с общим пайком, который существует для заключенных в лагерях. То есть в лагерях существовал двойной паек, так называемый политпаек и паек, который получали все заключенные.

Голос с места: Это им за особые заслуги перед Советской властью?

Косиор: Им нужно было бы давать половину этого пайка».

Конечно, описание мест заключения Ежовым не соответствует тем картинам, которые изображает современная телевизионная «документалистика». Говоря о содержании осужденных в Челябинском политизоляторе, нарком привел совсем «курьезный случай»: «Там были спортивные площадки, где они играли в волейбол, крокет и теннис. Так вот, заключенные играли в волейбол, и когда мяч перескакивал через стену на другой двор или на улицу, дежурный, который стоял на посту, должен был бежать за мячом. Однажды дежурный отказался, и тогда заключенные пожаловались в секретно-политический отдел. Тут же поступило распоряжение… о том, что дежурный обязан мяч передавать».

Эта информация тоже вызвала веселое оживление в зале, и докладчик не упустил возможности закрепить вызванный ею интерес, подчеркнув:

– Заключенные настолько прекрасно учитывали обстановку боязни их, что они прямо говорили между собою: «Держаться с работниками Наркомвнудела как можно наглее, циничнее, так как такое отношение приводит к положительным результатам. Вообще площадной язык для них более знаком». И все оставалось безнаказанным». Процитировав сообщение одного из агентов, Ежов сообщил о распространенной связи заключенных не только с «волей», но и «другими изоляторами».

– Значит, не обыскивали, – прокомментировал этот факт Косиор, а Ежов продолжил:

«– Второй агент сообщает, что И.Н. Смирнов имел связь с волей: с одной стороны, через свою мать. С другой, – с помощью собственного шифра, передавая сообщения… с книгами и бумагами.

Я месяца 1,5–2 тому назад поручил произвести внезапный обыск в Бутырской тюрьме, что практиковалось и раньше. В результате, среди самых опасных для нас заключенных при обыске было обнаружено 170 самодельных ножей и бритв, 11 шифрованных азбук, 5 бутылок водки и т. д. Таково положение с режимом в тюрьмах… Недаром многие из иностранных корреспондентов, бывших на первом процессе, страшно удивлялись, что Смирнов, Евдокимов, Бакаев и др… выглядели на процессе помолодевшими, совершенно неузнаваемыми по сравнению с прежними временами».

Таким образом, в описываемое время пенитенциарная система если и не была действительно курортом, то и не представала «адом», как утверждают несведущие люди. Впрочем, расхлябанность и безответственность царили не только в местах изоляции. Те же пороки были присущи и самому правоохранительному ведомству. Поэтому следующим вопросом, на котором остановился Ежов, стал «вопрос о кадрах». Он говорил:

«В начале ноября 1936 г. в НКВД насчитывалось 699 человек…

Эйхе: В центральном аппарате?

– И по всей периферии, – уточнил Ежов. – Из них работало в органах ГУГБ 329 человек, в органах милиции и войсках 159 человек и остальные в других хозяйственных и прочих отделах».

Статистика, приведенная Ежовым, поражает! Оказывается, к началу массовых репрессий в органах госбезопасности, милиции и особых отделах армии насчитывалось всего 488 оперативных работников! И если такая «жалкая» кучка «чекистов» в 1937–1938 годах сумела осуществить грандиозную чистку страны от социально опасных элементов, то это была достойная восхищения работа. Разве можно назвать такую систему «тоталитарной». Сегодня в любом государстве тысячи полицейских разгоняют демонстрантов, используя водометные машины, шумовые гранаты, травматическое оружие.

Для сравнения укажем, что на февраль 2010 года в Министерстве внутренних дел Российской Федерации насчитывалось 1 млн 400 тыс. сотрудников, из которых 800 000 служило непосредственно в милиции. А сколько специалистов в ФСБ и других службах, не говоря о наемниках частной охраны? Тогда что мешает навести порядок в России сегодня?

Ежов остановился и на проведенной им чистке в собственном наркомате: «За это время пришлось 238 человек арестовать, из них по ГУГБ 107 человек». Причину такого количества арестов нарком объяснил тем, что для ареста было достаточно того, что работник «скрыл от партии и от органов НКВД свою бывшую принадлежность к троцкистам. Мы рассматривали это как предательство». В числе арестованных были поляки, длительное время работавшие «в польском секторе» НКВД, которые «приехали в СССР еще в 20-е годы, как польские коммунисты, по линии Коминтерна», но в действительности «являлись офицерами второго отделения польского генерального штаба».

«Таким образом, – пояснял Ежов, – были внедрены к нам Сосновский, Маковский, Стецевич, Ильиниш, Мазепа, братья Богуславские и др. <…> Они вели широкую дезинформацию и просто разлагали наших работников, сводя их с девочками и т. д., расхищали государственные средства. Например, некий Ильиниш обошелся нам в 200 тыс. американских долларов.

…Это один из резидентов, на котором, по существу, была вся наша агентурная связь по Польше. Когда- то он был завербован для работы в Разведупре, затем перешел на работу к нам… Он был вербован как (польский) вице-министр финансов… Он систематически дезинформировал нас, давал ложные материалы и обирал деньги, якобы для оплаты агентуры. В действительности он их брал себе, чем дезорганизовал нам всю агентуру… Сейчас он сознался, что является агентом польского генерального штаба и, кроме того, работает на немцев… Мы арестовали 11 человек из польской резидентуры».

Однако ключевым моментом, обозначившим развитие последующих событий, стала критика наркомом деятельности начальника СПС Молчанова. Комиссар госбезопасности 2-го ранга Георгий Молчанов был сыном официанта. До революции он учился в Харьковской торговой школе, но, не закончив ее, выбрал иное поле деятельности, далекое от сферы прилавка. Еще в 20-м году Молчанов стал заведующим политическим бюро ЧК Кабардинского и Балкарского округов, затем – начальником секретно-оперативного управления Горского губЧК. В 25-м году он начальник Иваново-Вознесенского губотдела ГПУ, а в ноябре 1931 г. он возглавил Секретно-политический Отдел ОГПУ в Москве. В его обязанности входило противодействие деятельности всех политических противников, включая и церковнослужителей. При Ягоде Молчанов являлся одной из самых значимых фигур в НКВД. Однако после прихода Ежова, 28 ноября 1936 г. Молчанова перевели наркомом внутренних дел и начальником Особого отдела округа Белоруссии.

И вторую половину своего выступления Ежов посвятил критике работы СПО. Он начал с рассказа о расследовании дела Ивана Смирнова: «Это дело возникло в 1931 г. и велось на протяжении 1932 года.