MMIX - Год Быка

вместе.

Раз уж мы обнаружили одну линию, параллельную с каноническим сюжетом, то не поискать ли и другие параллели где-нибудь поблизости? Если Берлиоз имеет прототип в лице новозаветного героя, то нужно бы и Бездомного проверить, раз уж он присутствует с самого начала. Впрочем, я уверен, что вы уже сами вспомнили, кто из учеников Иисуса сначала долго преследовал его, а потом стал самым горячим адептом, после того как Иисус явился ему: «Я упал на землю и услышал голос, говоривший мне: Савл, Савл! что ты гонишь Меня?»[37]

Итак, в самом начале Романа, в его прологе Автор выводит две фигуры, прототипы которых – это Иоанн Креститель и апостол Павел, а связующим звеном между ними является Иисус. В таком случае, чтобы расшифровать эти параллели нужно сначала раскрыть связь между Предтечей и последним из призванных апостолов. Да и существует ли такая взаимосвязь? Например, Иоанн – учитель, и Павел – тоже. И тот, и другой создали своё учение, одно – предшествующее проповеди Иисуса, другое – следующее ей. Если апостол Пётр по воле Учителя учредил христианство как церковь, то апостол Павел – создатель христианской религии как учения.

Иоанн Предтеча создал и проповедовал учение о скором пришествии Христа на основе толкования книг Ветхого Завета, и сам он принадлежал ветхому иудаизму. Апостол Павел создал учение о том же самом, но уже исполнившемся. И основой его учения был уже не Ветхий, а Новый Завет. А между этими двумя столпами было явление самого Нового Завета – божественное откровение, данное Иисусу. Это и есть в общих чертах взаимосвязь между тремя фигурами учителей, один из которых был сначала непослушным учеником.

Теперь применим этот выявленный прототип взаимосвязей к троице Берлиоз–Бездомный–Воланд. Разумеется, сделать это даже в первом приближении невозможно, рассматривая лишь внешний слой сюжета. Параллельные линии могут сойтись только в неевклидовом пространстве скрытого слоя смыслов. Поэтому нам вновь придётся прибегнуть к гипотезе, которая тем самым пройдёт проверку. Когда в начале нашего исследования мы обнаружили скрытый смысл в «Фаусте», то предположили, что и в нашем Романе речь идёт о судьбе науки в контексте развития цивилизации в ХХ веке. Только речь в нашем случае идёт не о естественных науках, а о гуманитарных. Точнее так: новая фундаментальная наука о человеке и человечестве, поскольку понятие «гуманитарная наука» слишком дискредитировано за последнее столетие.

Соответственно, у Гёте Фауст был олицетворением, коллективным образом учёного сообщества, а Мефистофель – не что иное, как дух естественных наук. Мы предположили, что аналогом Фауста в булгаковском Романе (и соответственно, в новой науке) является мастер. Эта гипотеза пока не встречает особых возражений. Кроме, пожалуй, одного – в отличие от Фауста мастер пассивен и действует в небольшом числе эпизодов. В этом смысле активный Иван Бездомный несколько его превосходит. Может быть, всё дело в том, что мастер – не учёный? Да, раньше он был историком. Но разве «история» – это наука в том же смысле, что и физика или химия? Разве у «гуманитарной науки», включая историю, есть фундаментальные законы? Нет, конечно, и поэтому гораздо правильнее «гуманитарные науки» называть дисциплинами.

Мастер бросает свою «науку» и пишет «роман». Но при этом мастер решительно отказывается и от звания писателя. То есть его «роман» – вовсе не роман в смысле литературы. И из всех связанных с текстом булгаковского Романа источников есть один, имеющий подходящий к этой шараде смысл – та самая программная статья Канта и предсказанная в ней История как Роман, то есть фундаментальная теория, которая делает явными все ранее скрытые взаимосвязи и движущие силы всемирно-исторического процесса.

Нужно заметить, что любая по-настоящему фундаментальная наука рождается вовсе не из философии или математических формул (это всего лишь язык науки), и не из систематизированных данных (это всего лишь материал для будущего содержания). Рождение новой фундаментальной теории – это результат такого же духовного откровения, озарения, как и рождение новой религии. В этом смысле вполне работают параллели между приснившейся Менделееву периодической таблицей и снами наяву библейских пророков.

Иван Бездомный – это ученик одновременно и Воланда, и мастера, о тесной взаимосвязи которых мы ещё поговорим. Иван в своём развитии движется, наоборот, от поэта к историку, от писателя к учёному. Писатель получает знание художественным методом, через откровение, а учёный добывает знания через применение фундаментальных законов. Поэтому учёное сообщество новой науки, как во второй части «Фауста», перейдёт от откровения к освоению новых методов.

Нам остаётся предположить, что Булгаков существенно развил идеи, заимствованные у Гёте, и увидел двух разных Фаустов. Старый ученый из первой части «Фауста» оставил прежнюю схоластику и, порывая с обществом, опускается в глубины подсознания за научным откровением. Молодой Фауст из второй части учится пользоваться дарами Мефистофеля, чтобы преобразить окружающий мир. Эти две ипостаси учёного – учителя, впитавшего предшествующий опыт, и ученика, познающего открытые ему законы, одноимённы у Гёте, а у Булгакова соответствуют двум разным персонажам – Берлиозу и Иванушке. Между этими двумя образами обязательно должен быть третий – творческий дух, дарящий откровение новой теории. И где-то рядом – мастер, воспринимающий это откровение и передающий новому Ивану.

На всякий случай напомню, что аналогия Иванушки с новым Фаустом не означает совпадения этих коллективных образов. Естественная наука как сообщество и как процесс познания не совпадает с гуманитарной наукой – ни с прежней, ни с новой. Но всё же естественнонаучное сообщество играет ведущую роль в ХХ веке, поэтому было бы странно, если гётевский Фауст в каком-то обличье не стал соучастником нашего Романа. Об этом мы ещё поговорим, а пока стоит вспомнить о Берлиозе.

В самом деле, стоит только взглянуть на эту фигуру: «одетый в летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а на хорошо выбритом лице его помещались сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе», чтобы безошибочно распознать типичного гуманитария. Просто типичнее не бывает. А эта мощная эрудиция: «редактор был человеком начитанным и очень умело указывал в своей речи на древних историков». И ещё – «Михаил Александрович забирался в дебри, в которые может забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек». Но при живой встрече с явлением, не учтённым в анналах и не освящённым авторитетами, Берлиоз совсем теряется и рабски следует стереотипам, даже жертвуя собой. Согласитесь, если нам нужен обобщенный образ видного представителя «гуманитарных наук» как общественных дисциплин, то более ёмко и кратко, чем у Булгакова, вряд ли у кого-то получится.

Сам Автор относится к Берлиозу с очевидной симпатией. В лице Воланда он даже пытается в последний момент как-то предостеречь, уберечь Берлиоза. И в самом деле, Берлиоз не так плох для своего времени, стремительно уходящего вместе с изломанным солнцем. Ничуть не хуже, чем Иоанн Креститель для своего времени и своей исторической роли.

Да, гуманисты начала ХХ века практически в один голос говорили о «новом человеке», о роли науки в его воспитании и утверждении. Никто из них не представлял, как это должно произойти, но свято верил в близкое чудо пришествия «нового человека». Атеизм этих гуманитариев был предметом их гордости, но представлял собой всего лишь вывернутый наизнанку религиозный догматизм. Вместо научного объяснения исторических фактов и социальных явлений, связанных с религией и вообще с откровением как формой знания, «гуманитарии» просто отрицают значение этих фактов, принижают их до уровня суеверий и мифов диких народов. Разумеется, любая попытка влить новое знание в эти вывернутые наизнанку «ветхие меха» ведёт к гибели сосуда.

Теперь попытаемся понять, почему именно 1929 год стал столь критическим для обобщённого образа советского гуманитария. Вряд ли только усилиями Булгакова, осчастливившего одного главного редактора одной главой из первой версии Романа. 1929-й – это год Великого перелома не только в политике и экономике, но и в идеологии. В июне 1929 года состоялся первый Всесоюзный съезд безбожников, настоящий шабаш советских «гуманитариев». Однако пострадавшими в ходе кампании новых гонений на церковь, разрушения храмов, оказались не только верующие люди. Одной из главных жертв Великого Перелома стала сама гуманитарная наука.

В порядке самозащиты внешнего – «ветхих мехов наизнанку», из общественных дисциплин