MMIX - Год Быка

касается посмертной судьбы Романа и самого Автора? Единственным достойным гения объяснением может быть его желание, чтобы мы сами нашли ответ, пройдя по оставленным знакам и подсказкам тем же самым путём, что и сам Автор. Для этого придётся, как минимум, ознакомиться с множеством книг, статей, пьес, романов, биографий, послуживших первоисточниками. И главное, внимательно проследить за мыслью Автора. Вот тоже, кстати, неоднозначный момент для оценки написанного Булгаковым во время работы над Романом: Насколько можно доверять прежним мнениям самого Автора, если не считать его изначальным владельцем непогрешимой истины?

Если верить самому Булгакову, то к концу жизни ему удалось воплотить в Романе важную для нас весть. Но добыто это тайное знание в ходе долгой работы над многими версиями книги. Поэтому, когда авторы того или иного толкования Романа ссылаются на черновики и первые версии, то это вовсе не является обоснованием. Скорее наоборот, если Булгаков убрал из окончательной редакции какую-то ссылку или деталь, это говорит о выборе в пользу иной версии. На мой взгляд, это очень важное ограничение для тех, кто хочет выявить точку зрения самого Булгакова. Хотя, конечно, это просто подарок судьбы – доступ в творческую лабораторию, возможность проследить эволюцию взгляда Автора на идеи, исследуемые методом художественного воплощения.

Ну вот, собственно, мы методом общих рассуждений о целях и мотивах Автора подобрались к первому содержательному пункту. Можем ли мы подтвердить, что целью написания Романа было вовсе не развлечение читателей и даже не сокрытие зашифрованной, но известной Автору истины, а поиск этой самой истины, то есть исследование некоторого предмета? Соответствующих знаков достаточно в тексте Романа и в его библиографических окрестностях. Хотя доказательством полезности этих знаков будет только уверенное движение в указанном направлении.

Итак, первый или один из первых знаков, которые сразу обращают на себя внимание при чтении Романа. Почему автор называет «роман в романе» именем Понтия Пилата, а не Иешуа Га-Ноцри? Ведь даже в тексте Романа «евангелие от Воланда» возникает после вопроса об Иисусе, а вовсе не о прокураторе. У Вас не возникал этот вопрос при первом чтении «Мастера и Маргариты»? Помнится, хотя и смутно, что у меня этот вопрос возник и потом как-то растворился, но никуда не делся. Просто к хорошему привыкаешь быстро, и почему бы не называть это хорошее «романом о Понтии Пилате».

Однако вопрос вновь сгущается и повисает в воздухе, как клетчатый регент, лишь только мы решим пойти по следам Автора в поисках источников. И тут выясняется, что книг, статей и даже пьес под общим в первом приближении названием «Жизнь Иисуса» или же альтернативных «евангелий» в библиотеке Булгакова, а также в виде выписок в его архиве – великое множество. Здесь и самые авторитетные авторы – Ренан, Феррар, Штраус, Мережковский, Лев Толстой в роли Левия, и здесь же рапповский прототип Бездомного с пьесой об обманщике и политикане Иешуа Га-Ноцри. Лишь один из таких первоисточников, посвященных реконструкции евангельской истории, был озаглавлен автором, Анатолем Франсом — «Прокуратор Иудеи»!

Следуя далее по цепочке, исследователь обнаруживает изданную в России в 1908 году биографию А.Франса, где Булгаков мог найти характеристику взглядов французского мэтра на историю и на роль художественного метода. Франс здесь противопоставляется предшественнику на «альтернативно евангельском» пути – Э.Ренану, продвигавшему от имени вымышленных лиц свои философские идеи. «Ирония же Франса кроется за простосердечием. Ренан скрывается, Франс перевоплощается. Он пишет, становясь на точку зрения древнего христианства…».[12]

Судя по столь важному знаку, как заимствование названия «романа в романе», для Булгакова важен не только художественный метод перевоплощения А.Франса и простосердечие его героев, воплощающих древние философские идеи. Встав на его сторону в части художественного метода, Булгаков должен определиться и по поводу философского убеждения Франса в том, что история не познаваема научными методами историков, а только художественными. Собственно, этой крайней полемической позицией А.Франс и отметился в философии истории. Судя по содержанию и стилю «романа в романе», Булгаков согласен с А.Франсом в части необходимости художественного метода исследования исторических событий. Булгаковский ответ предшественнику даёт герой художественного Романа, простосердечно излагающий своё «евангелие от Воланда».

Что же касается второго тезиса о неприменимости научных методов к истории, то ещё до позитивного ответа на первый вопрос Воланд излагает положения программной статьи Иммануила Канта, посвящённой как раз этому – о возможности «научной истории». Я уже цитировал этот пассаж. Кант утверждает принципиальную возможность и необходимость создания такой же фундаментальной теории в исторической науке, какую Кеплер и Ньютон создали для движения физических тел. Положительно, стоит привести ещё одну цитату из статьи, о которой Воланд стремится сообщить, едва оказавшись на улицах Москвы: «Не правда ли, странным и, по видимости, нелепым намерением кажется попытка составить Историю согласно идее о том, каким должен бы быть мировой ход вещей, если бы он осуществлялся сообразно определенным разумным целям; кажется, что в соответствии с таким замыслом мог бы появиться только Роман.»[13]

Похоже, что в первой главе Романа, плавно переходящей в «роман о Понтии Пилате» Булгаков с помощью Воланда осуществил обмен мнениями между А.Франсом и И.Кантом. При этом автор эссе о Понтии Пилате оказывается и прав, и не прав одновременно. Действительно, подлинно научное познание истории, в смысле точной реконструкции исторических событий, невозможно до тех пор, пока не будет создана чаемая Кантом фундаментальная теория.

Заметим, что Кант связывает с появлением такой фундаментальной теории достижение человечеством зрелости – всемирно-гражданского состояния. Причём на пути к этому идеалу должны произойти революции. А между тем, как мы уже выяснили, всё творчество Булгакова – это поиск верной позиции, самоопределение по отношению к Русской революции. Поэтому статья Канта, если уж попалась на глаза Булгакова, не могла не вызвать его глубокого интереса. Ведь по Канту получается, что революция – это необходимое зло, которое необходимо пережить и преодолеть для достижения идеального состояния. Чтобы убедиться в том, что Булгакова эти мысли Канта действительно взволновали до глубины души, ещё раз перечитайте вышеприведенную цитату. Обратите внимание на два слова, выделенные самим Кантом. А теперь ответьте не на вопрос: «О чём этот Роман?», а на более простой: «О ком?». Ответ ясен – это роман об Историке, написавшем Роман.

Но как нам ответить на вопрос «О чём?». Может быть, есть смысл вернуться к самому началу работы Автора над Романом? Ведь, начиная какую-нибудь книгу, писатель всегда следует какому-то первому импульсу. Что-то должно было подтолкнуть Булгакова к написанию именно такого Романа?

Биографические, библиографические и архивные данные дают достаточно простой ответ на этот вопрос. Легко выяснить, что в 1923 году в том же томе альманаха «Возрождение», в котором была напечатана повесть Булгакова «Записки на манжетах» была опубликована повесть Э.Миндлина, с которым Булгаков вместе работал в редакции «Накануне». Повесть называлась «Возвращение доктора Фауста». Сюжет повести прямо заимствован у Гёте, но герой, доктор химии из Москвы Фауст, перенесён в текущее время, как и иностранный профессор К.Х.Мефистофель из Праги.

Подсказанный коллегой сюжет осовремененного Фауста лёг в основу булгаковского замысла. В самой ранней редакции Романа героя зовут похоже, хотя и смешно – Феся. Новый Мефистофель, который у Гёте имел ещё одно имя – Фоланд, тоже звучит лишь чуть иначе – Воланд. Похоже, но всё же не так! По ходу работы над книгой Булгаков всё дальше уходит не только от смешливого отношения. Изначальное сходство Фауста и героя, Фоланда и Воланда, Гретхен и Маргариты – становится не столь очевидным, как и отношения в этом треугольнике, заимствованном у Гёте.

– Да, о чём тут вообще говорить? – воскликнет внимательный читатель, если в самом начале самой первой главы Романа мы можем легко обнаружить эпиграф:

«...Так кто ж ты, наконец?

— Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».[14]