не посоветовавшись с ним, и даже без его ведома.
Мой отец был не единственным человеком, на которого произвела неприятное впечатление столь поспешная и неожиданная помолвка. Мой дедушка, король Греции, также выразил свое несогласие. Он написал моей тете письмо, подчеркнув, что мне едва исполнилось семнадцать лет, и просил отложить бракосочетание до исполнения мне восемнадцати. Тетя объявила, что здесь она действует в согласии с моим желанием и желанием моего отца. Бракосочетание было назначено на весну 1908 года.
Сначала тетя раздражала меня своим поддразниванием, обычным, когда приближается момент священного супружества. Но вскоре я стала к нему нечувствительна и начала легко проникаться духом своего положения. Мое послушание, к ее удовольствию, объяснялось тем, что я в конце концов убедила себя, что по-настоящему привязана к принцу. Это было проще, чем пытаться сопротивляться неизбежному.
В начале июня мы отправились в Петергоф, где к нам присоединился принц, чтобы официально объявить о помолвке. Его приезд сопровождался определенными церемониями. Император послал Дмитрия на вокзал во главе почетного караула встречать принца. Мы так и не узнали, как это случилось, но, к всеобщему ужасу, Дмитрий опоздал и не встретил принца, а догнал его только после того, как тот уже приехал во дворец. Императору это показалось очень забавным, и он долго дразнил нас по этому поводу.
В день официального объявления о помолвке в личной императорской часовне пели «Те Деум». Церковь стояла в парке среди множества лилий и гортензий. В течение богослужения накрапывал дождик. Через огромные открытые двери до нас доносился аромат цветов, а пение соловьев в кустах смешивалось с голосами хора.
После службы мы все отправились в один из загородных домов императора, где подали шампанское, поздравляли нас.
Мы уехали из Петергофа в Ильинское. Жизнь за городом давала большую свободу, и это сблизило меня и принца.
Вскоре после нашей помолвки я взялась за изучение шведского языка. Теперь, после каких-то двух месяцев занятий с учительницей, я уже начала немного говорить. Принц был тоже очень молод и с удовольствием участвовал в наших простых развлечениях. В каком-то смысле мы стали хорошими товарищами, но, несмотря на эти дружеские отношения, всегда существовали национальные различия и различия в воспитании, которые воздвигали между нами преграды, смутные, но непреодолимые. Я чувствовала, как между моим братом и принцем растет неуловимая антипатия, что беспокоило меня.
Тетя часто уединялась с моим женихом, чтобы обсудить материальную сторону этого союза. Меня на эти беседы не приглашали, это казалось несколько странным.
Принц был офицером шведского флота. Вскоре он отплыл в Америку. После его отъезда я заболела корью, и мне пришлось несколько недель пролежать в постели. Он писал мне регулярно, и я диктовала ответы своей учительнице; мне было запрещено писать, чтобы не напрягать глаза.
Дмитрий заразился от меня корью, и его болезнь протекала тяжелее. Чтобы ускорить его выздоровление, доктора посоветовали отвезти нас обоих в Крым. Тетя отправилась вместе с нами. Была осень. Мы остановились на вилле в Корейце, татарской деревушке под Ялтой.
В Москву вернулись через два месяца, куда скоро должен был приехать мой жених. Он привез с собой чертежи дома, который тетя собиралась построить для нас в Стокгольме. Мы обсуждали эти чертежи, мой жених и я, робко выражая юношеские разногласия, которые хоть и были незначительными, являлись отражением больших различий наших темпераментов и точек зрения. Несколько месяцев разлуки дали мне возможность яснее оценить свое положение, и легкая тревога возникала в моем сердце всякий раз, когда при встрече с моим будущим мужем я попыталась заглянуть в наше будущее.
Глава 10
Бракосочетание
Отец давно хотел привезти свою жену в Россию, хотя бы на короткое время, но царь всякий раз запрещал ему это. Теперь, наконец, такое разрешение было получено. Мой отец с женой приехали в Санкт-Петербург и на пятнадцать дней поселились в нашем старом дворце на Неве.
К этому времени его положение как-то упрочилось: его жена теперь носила титул графини Гогенфельзен, и их брак был признан царской властью. Старшая дочь графини от первого брака ждала ребенка – это и было причиной, изложенной в прошении на имя императора, – желание матери быть со своей дочерью в такое время. Кроме того, отец желал, чтобы мы встретились с его женой и узнали ее получше, а также чтобы она заново наладила связи со столичным обществом.
Тетя была недовольна, но император не мог отменить своего решения, поэтому тетя сопровождала нас в Санкт-Петербург в мрачном расположении духа. Она считала, что дядя знал бы, как не допустить эту бесполезную, почти неприличную встречу.
Мое сердце билось тяжело и быстро, когда я прошла через большие стеклянные двери вестибюля. Казалось, ничто не изменилось за несколько лет нашего отсутствия, даже запах, только комнаты, казалось, стали меньше. Отец радостно нам улыбался, стоя на верхних ступенях лестницы.
Мы поднялись вверх, к нему. Когда отец склонился над рукой тети Эллы и повернулся, чтобы расцеловать нас, я заметила промелькнувшее в зеркале соседней комнаты отражение графини Гогенфельзен: ее лицо застыло и было бледно от душевного волнения.
Мой отец повел нас вперед; сделав несколько шагов, мы увидели его жену.
Она была красива, очень красива. Умное лицо с неправильными, но тонкими чертами; поразительно белая кожа, необычайно контрастирующая с темно-лиловым бархатным платьем, отделанном у выреза и на рукавах оборками из старинного кружева. Такой я ее помню до сих пор.
Отец представил нас друг другу. Графиня приветствовала тетю глубоким реверансом и повернулась ко мне. Мы обе были смущены. Я не знала, как приветствовать ее, поэтому робко подставила ей свою щеку.
Чай был накрыт в кабинете моего отца. Графиня исполняла обязанности хозяйки. Ее унизанные драгоценностями руки быстро порхали над белыми чашками с красными каемками и монограммами отца. Но, несмотря на все ее усилия и усилия моего отца, разговор не клеился. Тетя решила придать этой беседе чисто светский характер, и это ей удалось.
Наконец, исчерпав все возможные темы для разговора, мы перешли в большую гостиную в английском стиле. Здесь, на бильярдном столе, лежали драгоценности, меха и кружева моей матери. Отец захотел разделить их между мной и Дмитрием до моего замужества.
В молчании мой отец и тетя склонились над пыльными футлярами, в которых лежали старомодные оправы и потускневшие драгоценные камни, нечищеные, забытые почти на двадцать лет. Как много воспоминаний, о которых никто уже не осмеливался говорить, вызывали эти предметы! Это богатство, разложенное передо мной и лишенное своего блеска, – половина которого вскоре станет моим, – не произвело на меня никакого впечатления. Драгоценности были частью наряда; для меня они являлись не более чем обычными украшениями. Материальной ценности они для меня не представляли.
Пока мой отец вместе с тетей обсуждали нюансы, мы с графиней осматривали меха. Двадцать лет, проведенные в нафталине, не пошли им на пользу. Графиня предложила отвезти их в Париж и отреставрировать там. Мы поговорили о моем приданом и о парижских ателье дамского платья. Прежде чем расстаться, она сказала, что ей хочется дать мне что-нибудь на память о нашей первой встрече, и спросила, чего бы я желала. Я не знала, что ответить, но мой взгляд упал на аметистовое колье, которое было у нее на шее, и я сказала, что хотела бы иметь такое. Она прислала его мне, и до сих пор я ношу его.
Мой отец надеялся, что за этой первой последуют другие, более доверительные встречи, но тетя и слышать об этом не хотела. Мы еще раз поехали в Санкт-Петербург, но снова в сопровождении тети, и вторая встреча была такой же прохладной и сугубо светской, как и первая. Отец, видя бесполезность своих усилий, больше не настаивал. Только одно утешало меня: я чувствовала, что он в этой новой жизни спокоен и счастлив.
И я решила, что в браке будет, по крайней мере, одно преимущество: никто не сможет помешать мне видеться с отцом.
Принц приехал в Москву на Рождество. Праздники, проведенные вместе сутра до вечера,
