глазами стоит ясная картина: мой конюший и баронесса Фалькенберг, оба при полном параде, ждут, чтобы взять ребенка из моей постели и отнести его королю.
Как только я смогла выходить в свет, сына крестили в одной из комнат дворца. Я лелеяла надежду, чтобы кто-нибудь из моей семьи принял участие в этой церемонии, но она не осуществилась. На ней присутствовала только моя старая гувернантка мадемуазель Элен, которая приехала из России. Я утешалась тем, что предвкушала июнь, когда с официальным визитом к шведскому двору должны были приехать российские император и императрица.
Они приплыли на своей яхте в сопровождении флота военных кораблей. Стокгольм расцвел флагами обоих государств. Мы вышли к яхте приветствовать их и сопроводить на берег. Этот приезд имел для меня особенное значение: они словно привезли в Швецию Россию, по которой я тосковала, и смягчили на какое-то время мое чувство утраты дома. Так что я с искренним жаром приветствовала царственную чету, и тепло их ответной реакции вселило в меня чувство, будто я, как они обычно шутливо называли меня, на самом деле была их «самой старшей дочерью».
Но судьба так безжалостна, что даже в эту маленькую частицу России, которую привезли мне мой император и императрица, вторглись насилие и смерть. Прием на берегу был восторженный; последовавшие затем празднества – веселые и приятные, но, когда гости покидали дворец после торжественного обеда, кто-то, спрятавшись в тени, выстрелил из револьвера в шведского генерала. Смертельно раненный, он упал и вскоре после этого умер. Никто так и не смог раскрыть мотива этого преступления. Быть может, убийца принял шведа за российского сановника. Уже несколько веков в Швеции не происходило ничего подобного. Все были в ужасе, и я, наверное, больше всех; я дрожала за безопасность наших гостей, пока они не уехали.
Вскоре после этого мой муж должен был уйти в море на два месяца. За этой разлукой последовало много других. Мне пришлось учиться привыкать к его отсутствию и организовывать свою жизнь самостоятельно. Мы все реже и реже оставались вдвоем.
Я очень старалась приобрести друзей. Люди, от которых когда-то я была так далека, теперь привлекали меня, как все новое. Я чувствовала, что, став ближе к ним, я узнаю жизнь и то, как защититься от нее. Я была очень молода и уверена в успехе. И только гораздо позже я стала понимать, как суровы ограничения, налагаемые царским воспитанием, наследственностью и обычаями. «Кур нельзя научить летать, а орлов нельзя научить разговаривать, как попугаев». Принцы правящих фамилий являются отдельной породой людей, которые веками были изолированы во дворцах, их защищали, ограничивали, вынуждали жить среди своих мечтаний и иллюзий, а жизнь вместе со своими требованиями времени проходит мимо нас. Поэтому нам суждено быть уничтоженными или забытыми.
В Швеции отношение людей к их королевской семье показалось мне, приехавшей из России, любопытным. Казалось, они относятся к ней с любовью, но, скорее, как к большим детям, привилегированным детям, чья жизнь, интересы и собственность – это отдельный мир, роскошный, волнующий и необходимый для красоты и достоинства мира в целом. Любопытство, которое возбуждало малейшее наше действие в Швеции, явно было частью этой народной психологии: весь народ наслаждался этим шоу. Малейшие наши черты, хорошие или плохие, комментировались со всех сторон, всегда беззлобно, всегда с улыбкой, как взрослые люди обсуждают проделки своих детей.
В России все было по-другому. Там император держал в своих руках никем не оспариваемую абсолютную власть над своей страной и подданными. В какой-то степени он был Богом; семья разделяла это обожествление. И все же в России не приходилось чувствовать себя так неловко от связывающего тебя этикета, как в Швеции, постоянно находиться на виду, ощущать ограниченность в проявлении своих природных склонностей, когда дело касалось общения с простыми людьми.
В России было гораздо проще наладить дружеские отношения. Общественная жизнь почти не существовала. Церемониалы были великолепны, но редки, этикет существовал исключительно для официальных мероприятий. В наших дворцах мы могли вести такую жизнь, какую хотели, и наши внутрисемейные отношения были защищены от посторонних глаз. Поистине мы были из семьи бессмертных, и ни один человеческий недостаток, будучи открытым, не прощался нам. Но русские доверительно разговаривают со своим Богом и обращаются к нему. Таково было отношение русских людей и к нам, отношение, не осложненное снобизмом – недостатком, которого совершенно нет у моих соотечественников.
Ситуацию можно описать в нескольких словах: в Швеции жизнь была сложной, но люди – простые, а в России все было наоборот: жизнь была простой, а людей было трудно понять. Те русские, которые допускались в наши дома, часто становились нашими друзьями, но главным образом из-за своей непомерной, почти болезненной, гордости они часто обижались по пустякам, и дружба прекращалась. А те, кто не был допущен, чувствовали, что ими пренебрегают, и изливали свою горечь в критических высказываниях, которые широко распространялись в народе, их жадно слушали и впитывали. Так мало- помалу пустел олимп.
Я уже говорила, что первое длительное отсутствие моего мужа было для меня настоящим испытанием, но и в то же время оно было полезным, потому что заставило меня увидеть необходимость строить свою собственную жизнь. У меня всегда было много общественных обязанностей, и теперь я испытывала некоторое удовлетворение от их выполнения. Дмитрий приезжал навещать меня, и мы ездили вместе с визитами, посещая окрестные поместья и замки. В мою честь устраивались танцевальные вечера, и я встречалась с провинциальным обществом, иногда развлекала людей у себя дома в неофициальной обстановке и необычными способами. Например, одного молодого прусского принца, племянника королевы Швеции, я отправила кататься в открытом двухколесном экипаже в такое время, когда, зная погоду в нашей местности, была уверена в том, что случится ливень с грозой. И действительно, начался проливной дождь. Меня чрезвычайно позабавил вид принца под дождем в великолепном сюртуке и сером цилиндре! Он хорошо выдержал это испытание и снова приехал в Стокгольм через несколько месяцев. Я до сих пор помню – и это яркое пятно в моих воспоминаниях о том лете – приятное времяпрепровождение в его обществе и его искреннюю веселость.
Тем летом я впервые со времени своего замужества поехала в Россию и взяла с собой сына, которому было еще несколько месяцев от роду, чтобы показать его своим родственникам и друзьям. Сначала я остановилась в Петергофе, куда меня пригласили император и императрица, а затем отправилась в Москву навестить тетю.
Этот последний визит был очень тягостным для меня. Я поехала в Николаевский дворец; тетя там больше не жила, и только несколько комнат в нем содержались для ее личного пользования. Ее свита сильно поредела, а многие из старых слуг были уволены. Мои собственные комнаты были уже непригодны для жилья. Куда бы я ни бросила взгляд, везде видела печаль, запущенность, беспорядок. И это там, где когда-то жизнь была распланирована и регламентирована до последней детали.
Тетя жила в проектируемой ею обители, чтобы было удобнее руководить строительством большой часовни, больницы и другими новыми постройками. У нее была задача, по своим целям схожая с деятельностью диаконис в раннем христианстве. Вместо того чтобы жить в одиночестве, в уединенных размышлениях, моя тетя планировала для своего ордена активную деятельность: организовать работу сиделок, благотворительность. Эта идея была так чужда российскому характеру, что вызывала удивление у людей и упорное противодействие со стороны высшего духовенства. Для себя и своих монахинь тетя придумала очень простую, строгую и красивую одежду – и это вызвало нарекания. Казалось, все смеются над ней. Но ничто не могло лишить ее уверенности в своей правоте. Она так или иначе нашла в себе мужество разрушить рамки ее жесткого «положения», отведенного ей по рождению и воспитанию. Я заметила, что, эмансипировавшись, тетя лучше стала понимать людей и смогла привести свою жизнь в соответствие с реальным миром. Приблизившись к невзгодам и даже порокам людей, она проникла в скрытые причины, которыми движим мир, она все поняла, все простила и возвысилась. Но осталась верна своей прежней привычке молчать, никогда не поверять мне свои планы и рассказывать о трудностях. Я черпала какую-то информацию из других источников и, так как у меня не было привычки задавать вопросы, ощущала многое интуитивно.
В Москве, куда я рвалась всем сердцем, как к себе домой, происшедшие перемены показали мне, что я как будто не знаю этого города. Ко мне так и не вернулось мое прежнее отношение к ней, и я возвратилась в Швецию с чувством непоправимой утраты.
