форму. Спасшись от большевиков, мы теперь оказались в стране, где хозяйничали немцы, и все же это была Россия. Боже правый!
Время шло. Солнце, которое безжалостно палило с утра, теперь неподвижно висело над нашими головами. Во рту у нас было сухо, в руках и ногах – тяжесть. На плацу перед домом продолжалась та же самая неспешная деятельность: взад и вперед передвигались серые военные френчи, дверь барака постоянно хлопала. Наш охранник серьезно оглядывал небольшую, дурно пахнущую сигару, которой он жадно затягивался несколько раз, а затем, загасив, аккуратно прятал в карман, чтобы через несколько минут снова достать ее и начать все сначала.
Было необыкновенно тихо. Трудно было поверить в эту тишину. Казалось, что в любую минуту начнут трещать пулеметы или громыхать канонада.
Так прошло еще несколько часов. Время от времени наш солдат по моей настойчивой просьбе заходил в дом, чтобы узнать, не примет ли нас начальник, но обычно покидал нас с неохотой, словно боясь, что мы можем убежать, и возвращался, не добившись ни малейшего результата.
Время от времени мой муж или я вставали и прохаживались по лужайке. Часы тянулись бесконечно. В конце концов, даже солнце устало и начало медленно склоняться к горизонту. Мы не верили, что начальник примет нас. Но как раз когда мы потеряли уже последнюю надежду, солдат сделал нам знак следовать за ним. Мы решили, что мой муж пойдет на эту беседу один, начальник, как нам сказали, говорил по-русски. Возможно, солдат лучше договорится с солдатом, когда рядом нет женщины. Я должна была вступить в переговоры только в самую последнюю очередь.
Мой муж вошел в хибару. Я осталась одна с нашим охранником. Через короткое время муж возвратился и сказал, что требуется мое присутствие; начальник отказывался дать нам пропуск через границу без визы украинского комиссара.
Я пошла с мужем к начальнику. Мы вошли в пустую, плохо проветренную комнату, пахнущую краской и нагретым деревом. За некрашеным столом сидели два или три офицера с усталыми лицами. Один из них поднялся и подошел к нам. Я сразу увидела, что заставить этого человека изменить свое решение будет невозможно. Выражение его лица было холодным и высокомерным. Я обратилась к нему по-русски и, тем не менее, попыталась разжалобить его. Он равнодушно выслушал меня и повторил то, что он уже сказал моему мужу. Без украинского комиссара он не может ничего сделать. Это был окончательный ответ.
Мы ушли. Бесконечная апатия охватила меня. Наше положение казалось нам теперь абсолютно безнадежным. Тяжело ступая, мы пошли в направлении границы. Нам оставалось только возвратиться в Оршу к большевикам. Я едва могла идти. Надежда оставила меня, но мне было все равно, такой уставшей я была.
Солнце садилось. Я шла, опираясь на руку мужа, и спотыкалась почти при каждом шаге.
Было уже почти темно, когда мы добрались до германского сторожевого поста. Вдруг из темноты появилась знакомая фигура: это был немецкий офицер, наш спаситель. Он сразу же понял, что мы потерпели неудачу.
– Зря вы не послушались меня, – рассмеялся он. – К счастью для вас, я снова дежурю. Подождите здесь. Я думаю, что украинский комиссар еще не ушел. На этот раз вы не откажетесь разговаривать с ним?
Он повернулся ко мне.
– Но вы едва стоите на ногах, – воскликнул он, – вы, наверное, давно не ели! Пойдемте в наше караульное помещение. Может быть, мы найдем вам что-нибудь поесть.
Когда он взял меня под руку, меня уже качало, голова кружилась, глаза были затуманены.
– Дайте мне воды, – вот все, что я смогла сказать.
Не помню, как я добралась до небольшого крыльца дома. Я сидела на лавочке под деревянным карнизом и, словно во сне, слышала, как кто-то открыл бутылку содовой. Шипучая жидкость наполнила протянутый мне стакан. Я схватила его и жадно выпила воду, а затем с той же жадностью съела предложенную мне плитку шоколада. Вскоре силы вернулись ко мне, и муж, в свою очередь утолив голод, пошел разговаривать с только что приехавшим комиссаром.
Еще одно чудо. Он оказался племянником одного нашего хорошего и давнего знакомого. Мы могли все ему рассказать, и, словно по мановению волшебной палочки, все изменилось. Комиссар дал моему мужу пропуск и визу для несчастного Алека, который прождал нас целый день с чемоданами у большевистских пограничных ворот. С моим мужем отправили двоих солдат, чтобы принести багаж. Я осталась на крыльце маленького дома, а комиссар и наш спаситель старались развлечь меня, пока муж находился по ту сторону границы.
Вскоре муж и Алек благополучно вернулись. Солдаты несли чемоданы. Большевики, вероятно, забыли наше утреннее обещание и, видимо, не узнали моего мужа. Пропуск и украинская виза удовлетворили их. Даже таможенный досмотр прошел вполне гладко. Мужу удалось сунуть в руки бедствующих чиновников несколько «керенок» – бумажных банкнотов небольшого достоинства, выпущенных Керенским, и ему разрешили пройти после самого беглого досмотра.
Теперь, когда мы были в безопасности, надо было подумать, куда ехать. Поезд в Киев уходил не раньше следующего дня. Украинский комиссар предложил нам провести ночь в его вагоне, который стоял поблизости на запасных путях. Он провел нас туда и приказал прислать нам ужин из немецкой офицерской столовой. За всю свою жизнь я не ела ничего вкуснее, чем этот пустой бобовый суп, плещущийся на дне эмалированной миски.
Сидя друг напротив друга на порванных бархатных сиденьях вагона, мы смеялись и не могли остановиться. Огромный груз упал с наших плеч. Жизнь казалась прекрасной, как после перенесенной смертельной болезни. Мы были теперь опять так счастливы вместе, будто не видели друг друга вечность. Так закончилось 4 августа – день моих именин.
От возбуждения и радости мы долго не могли заснуть и, когда выключили свет, все еще не могли спать, но уже по другой причине. Если большевики и проявили к нам милосердие, то этого нельзя было сказать о насекомых, обитавших в вагоне. На следующий день от их укусов на моем теле не было живого места.
Утром нас посетил комиссар. Он был очень взволнован сообщениями с той стороны. Моряки, прибывшие вместе с нами на одном поезде, в ту ночь обошли всю гостиницу и гостиничные номера, сданные постояльцам. Многие из тех, кто имел и визы, и документы, были задержаны в Орше на неопределенный срок, пока был отправлен запрос о дополнительных сведениях, а тех, у кого документов не было, арестовали и посадили в местную тюрьму. Позднее мы узнали, что некоторых арестованных отправили назад, в те города, откуда они приехали, а других перевели в тюрьмы, где они провели много лет. Со дня нашего бегства пересечь большевистскую границу стало почти невозможно.
Следующий день мы провели в вагоне комиссара в ожидании поезда. Он просил нас не выходить из вагона, боялся, что возникнут сложности, если станет известно, что я нахожусь здесь. Мы, разумеется, подчинились, но так и не узнали, каких сложностей он ожидал: то ли со стороны большевиков, то ли со стороны немцев.
Ночью мы сели в поезд, который отвез нас в Жлобин; здесь нам нужно было пересесть в тот, что шел в Киев. В поезде были вагоны только третьего и четвертого класса. Он был забит главным образом простонародьем. С огромным трудом мы нашли место, если можно так сказать, в вагоне четвертого класса. (Раньше в них перевозили только заключенных.) От двери до двери вагона вдоль окон тянулся проход, по другую сторону которого были скамейки с деревянными спинками, попарно повернутые друг к другу. Над сиденьями имелось два ряда полок. На одну из них, поближе к себе, мы положили наши чемоданы, боясь упускать их из виду. На своей полке мы могли только лежать, растянувшись во всю длину, – так близко она была прижата к верхней полке. Вагон был чудовищно переполнен: как только мы забрались наверх, о дальнейших движениях не могло идти и речи. Расстелив свои пальто на голых досках, мы лежали все три дня. В вагоне было совершенно темно. Мне удалось каким-то образом вытащить из одного чемодана свечу, которую я захватила с собой на крайний случай, и, воткнув ее в крышку соседской корзины, я зажгла ее.
Поезд тронулся. В вагоне было душно; пахло людьми, а шум разговоров звучал постоянным гулом. Кто- то громко спорил, началась драка. Но у нас, по крайней мере, был свет.
Понемногу голоса стали звучать приглушеннее. Устроившись как можно удобнее, я задремала. Внезапно проснулась от ужасного толчка, и меня бросило на перегородку, об которую я стукнулась головой.
