запечатляться. И наоборот, многое истинно кошачье — в решетке запечатления осталось пустым. И вот постепенно, в течение всей жизни этот каркас заполнялся. И может быть именно потому, что каркас этот у животных примитивнее, чем у человека, — животные легче переносят обратный возврат к себе. И поэтому чаще случаи, когда животных, воспитанных в непривычных для них условиях, все же удается вернуть к своему образу жизни, в то время как человек при таких попытках — гибнет.
Я учила скворца говорить
Котя был еще маленький, когда я принесла в дом кенара. У меня никогда не было птичек, и я воспринимала птиц такими, какими видела их на улице: свободными и независимыми. И вот у нас в доме — кенар.
Я кормлю кенара, чищу клетку и ощущаю, что все, что я делаю, находит ответную реакцию у него не только потому, что ему надо есть и пить, но и потому, что он понимает, что это все делаю именно я, что от меня изливается на него добро, и за это он каждый раз смотрит на меня благодарно.
Речь идет о маленькой птичке, о крошке, где тут разглядеть благодарность? Некоторые рассказывают, что птицы садятся на головы своим хозяевам, целуют их, даже чистят им ресницы. Всего этого моя птичка делать не могла, но вот смотрит кенар на меня из клетки, и я чувствую явное общение с ним. И что удивительно: чем крохотнее существо, чем меньше у него способов общения (помните, я говорила о разных способах общения у животных), тем более ранят человеческую душу те скудные проявления понимания, которые исходят от него. Словно, чем скупее «слово», чем сдержаннее, тем большую силу в себе несет, тем доходчивее оно и пронзительнее.
Меня действительно «пронзила» та птичка. Может быть, оттого, что была первой, открывшей мне птичий мир. И мне ужасно захотелось иметь собственную птичку, которую бы я кормила, с которой бы разговаривала, которую бы воспитывала.
Я так говорю, потому что кенар, о котором я сейчас рассказала, был не мой, а был у меня «проездом». Он жил у нас только два дня, но за эти два дня я хорошо поняла, что птичек мне никогда не иметь.
Клетку поставили в кухне на стенной подвесной шкафчик. Для маленького Коти такая высота была неодолимой преградой. Мы ушли из кухни, а потом случайно вернулись. И что же? Котя забрался на кухонный стол, встал на задние лапы и, открыв дверцу шкафчика, уже собирался прыгнуть на нижнюю полку. Котя до этого никогда не открывал дверцу этого шкафчика, и я думала, он и понятия не имеет о полках, которые там находятся. Но Котя все сообразил: и про кухонный стол, и про полки, по которым можно взобраться наверх.
Накричав на Котю и выставив его из кухни, я сняла клетку и взяла кенара в руки. Я услышала, как часто и испуганно бьется его сердце, и увидела, что глаза у кенара со страхом смотрят на меня. Тут я поняла, что птичку и Котю вместе иметь никак нельзя. Даже если Котя и не поймает птичку, то напугать он ее может до смерти. (Известны же случаи, когда животные, испугавшись, умирали от разрыва сердца.)
Однако, ощутив однажды птичий интеллект, мне невероятно захотелось познать птичью природу.
Ведь птицы разговаривают. И это не в том смысле, мол, птицы «разговаривают» между собой на своем языке. Нет, некоторые птицы умеют разговаривать на человеческом языке, умеют произносить человеческие слова, фразы и даже читают стихи!
Существуют разные мнения: одни полагают, что птицы произносят человеческие слова, не понимая их смысла; другие утверждают, что птица начинает разговаривать лишь тогда, когда хочет пообщаться с человеком.
Если бы я могла иметь птичку, если бы я ощущала ее, как Котю, то есть понимала бы все ее движения, желания, настроения, да если бы еще эта птичка говорила, то, мне чудилось, я бы могла многое понять про птиц. Но птичку мне иметь было нельзя. Так мне тогда казалось, так оно, наверное, и было, хотя есть же люди, у которых живут все вместе: собаки, кошки, птицы и даже змеи.
И вот как-то мне позвонили и сообщили, что в зоомагазине продается скворец майна. Скворец стоил рубль сорок. Вот этот рубль сорок и решил тогда все дело.
После канареек, которые на птичьем рынке продавались по двадцать пять рублей, после кактусов, которые продавались по восемь, мне показалось самым главным, что стоит скворец — рубль сорок.
За рубль сорок — говорящая птица, своя! И куда-то ушла вдруг вся реальность (существование Коти), угасло сознание и будто отняли у меня разум.
— Покупайте, — сказала я.
Миг прошел, разум вернулся, но скворца уже купили. Скворец майна удивительно красивая птица. Черная, с огромными желтыми продолговатыми глазами. Египетский профиль, да и не только профиль. Вся посадка головы, весь облик. Красавец египтянин с древних фресок. И такой же гордый, с внутренним достоинством.
Я все узнала: и чем кормить, и как мыть клетку, но дело оказалось совсем не в этом.
Милые попугайчики, кенари, которых я видела у других, — все это были ручные птицы, почти как мой Котя, а этот — дикий, пугливый до безумия. К клетке нельзя было подойти: скворец начинал так биться о прутья, что разбивал в кровь глаза!
А я учила его говорить (ведь это была моя задача), а иначе зачем он мне, мне и моему коту, которого не пускали теперь в комнату.
Я учила скворца говорить. Я заводила ему пластинки с человеческой и птичьей речью, я часами повторяла одни и те же ласковые слова. А скворец метался по клетке и не только не собирался произносить эти слова, но продолжал разбивать себя в кровь при малейшем моем приближении к клетке. Но ведь приближаться я должна была. Я же должна была кормить скворца. «И как он этого не понимает, — думала я. — Ведь он же, когда я отхожу, ест то, что я ему бросаю сквозь прутья».
Маленькие птички летают по клетке — этот не мог. Однако его метание с жердочки на жердочку, на пол, опять на жердочку, не производило впечатления имитации полета. Казалось, он просто не может остановиться, не может «найти себе места» в этом заточении.
А я учила его говорить. Сто нежных слов, какие обычно говорят птицы, подражая хозяевам, я обрушивала на своего скворца. В этом желании непременно иметь говорящую птицу, несмотря ни на что, я не учла одного, а именно: что имею дело со взрослой, дикой птицей, а ведь даже людей учат говорить с детства.
Как ни странно, помог моему сближению со скворцом — Котя. Когда скворца принесли, я перестала пускать Котю в комнату, где стояла клетка. Я сделала это так решительно, так резко отогнала Котю от двери, что Котя понял: мяукать под дверью (бить на жалость) или ждать, когда о тебе вспомнят, — бессмысленно. О нем помнят, слишком помнят, все время следят, чтобы дверь была закрыта, и ничего не поможет. Здесь не выклянчишь и не выпросишь, здесь дело посерьезнее: в комнате сидит скворец. Котя видел, когда скворца принесли, слышал его скрипучие звуки, которые называются пением, чувствовал скворца по запаху, да и прорывался несколько раз в комнату, подкарауливая, когда кто-нибудь открывал дверь. Котю тут же выставляли, кричали: «Нельзя!» И Котя понял: нельзя! Нельзя так нельзя.
Но очень хочется, так хочется, что не то, что слово «нельзя!» поймешь, а поймешь все, до конца сообразишь и придумаешь! Вот тут-то и сработал опять механизм, когда животные становятся вдруг сообразительнее, когда они как бы переполняются желанием — «мотивацией». Мотивация, ставшая доминирующей, подавляет все остальные желания, подчиняет себе все и приводит в действие механизмы, которые начинают действовать целенаправленно для снижения данной мотивации.
Традиционно связывать мотивацию лишь с условными и безусловными рефлексами. Инсайт, логические решения задач при этом остаются в стороне. Они не только не связаны с мотивацией, но, наоборот, — противопоставляются ей.
Ученые в последнее время при установлении причинной цепочки поведения животных все реже прибегают к термину «мотивация». Происходит это отчасти от понимания, что животные гораздо сложнее в
