библиотеке.
— Твою руку.
Сергей всегда протягивал руку собеседнику, когда тот говорил удачную фразу. Ира, которой было неловко сказать Сергею, что это плохой тон, чуть-чуть поколебавшись, протянула свою.
— Ну что ты опять лежишь?! Смотри: чемпионы не возвращаются!
При всем своем косноязычии Сергей иногда говорил очень метко. Одного Ира не понимала: зачем он сказал маме, что не любит Марину? Проверял? Ее тоже проверял?
А наутро Сергей объявил Инне Семеновне, что Ира ему надоела, что он больше не может видеть, как она ходит со своими кастрюльками, что каждый вечер она приходит к нему на кухню под предлогом проверки газа и не дает ему читать и поэтому он сегодня же переезжает к товарищу. Товарищ этот играет в одной из футбольных команд Москвы и тоже из Тамбова.
Сергей всегда говорил, что у Иры змеиный слух, но сейчас он, по-видимому, забыл об этом и счел нужным кричать на всю квартиру.
Теперь Ира верила, что Марина в Москве. Сергею захотелось погулять с ней, и он решил выехать от них, обвинив во всем Иру. Он врал, как хотел. Кастрюли, перец, газ — все это было так, но Ира никогда не приставала к Сергею с разговорами. Если они иногда и говорили с утра до вечера, то это происходило всегда по инициативе Сергея. Сергей сейчас врал, зная, что Ира будет молчать, он ведь уже проверил, что она молчит.
Инна Семеновна зашла к Ире. Ее лицо и шея были покрыты красными пятнами.
— Уговори его, — попросила Инна Семеновна, — скажи, что ты больше не будешь.
Ира вошла в кухню. Увидев Иру, Сергей отправился в ванну и начал набивать рюкзак мокрыми трусами и майками.
— Я очень тебя прошу, — Ира сняла с крючка майку от тренировочного костюма, к которой Сергей уже протянул руку, — не уезжай.
Сергей не стал отбирать у Иры майку, словно давая ей еще немного насладиться его присутствием.
— Я очень тебя прошу.
Сергей сунул в рюкзак полотенце и тут же вытащил его.
— Это мое или нет?
— Твое. Я больше никогда не буду проверять газ перед сном, — пообещала Ира.
Набив доверху рюкзак, Сергей вернулся в кухню.
— Выкурить на дорожку, что ли?
Затянувшись два раза, Сергей потушил папироску, аккуратно положил ее в пепельницу, надел рюкзак и, подойдя к Инне Семеновне, чуть-чуть стиснул руками ее плечи.
— Не огорчайтесь, все будет о'кей. Ну а ты, — Сергей обратился к Ире, — ты открыла мне дверь, когда я пришел в этот дом, ты за мной и закрой ее.
Ира не шевельнулась.
— Как хочешь, мое дело предложить.
Сергей взял со стола стопку книг. Открыл входную дверь и вышел.
«Теперь, если он не поступит в институт, обвинят меня», — подумала Ира. Ира боялась всех: Илью Львовича, маму, соседку с лестницы, подруг… И Ире начало казаться, что она действительно виновата перед Сергеем. Только почему он раньше никогда не говорил, что его раздражают ее кастрюльки. Всю свою еду Ира всегда таскала за собой: она боялась, что при маминой невнимательности в Ирину кастрюлю попадет перец.
«Нет, он ушел не из-за меня, — успокаивала себя Ира. — Он бы никому не сказал, что уходит из-за меня. Будь это правда, он бы выдумал другую причину».
— Если можешь, прости, — Инна Семеновна поцеловала Иру. И Ире показалось, что за все время болезни ее впервые пожалели.
— Я сейчас приму лекарство, которое прописал мне Петр Дмитриевич, — сказала Ира.
Инна Семеновна вдруг испугалась. Ведь два года Ира убеждала Инну Семеновну, что от всех лекарств ей только хуже. Ира тоже боится. Шапки, платки, рефлектор, невозможность без боли поднять голову, сказать слово, съесть тарелку супа… Ведь все это может вернуться. Но сейчас Ире придает силы мамин испуг. Мама боится, значит, если Ире станет хуже, то ей поверят, что это от лекарства. Ира готова идти на любые эксперименты, лишь бы ей верили, лишь бы она знала: что бы с ней ни случилось, мама будет на ее стороне. И Ира вдруг поняла, что никакие силы не остановят ее: она примет лекарство.
Сделав глоток из стакана, куда она накапала несколько капель, Ира легла, минут через пятнадцать голову сжало. Ира обрадовалась. Это означало, что у нее начинается спазм и, следовательно, лекарство не расширяет сосудов. Через час Ира выпила еще несколько глотков, а к вечеру почти весь стакан.
Прошло несколько дней, и Ира уже все знала про действие на нее лекарства. От него начинался спазм в том месте, которое до этого болело. Ровно через час спазм проходил и это место переставало болеть. Словно лекарство обладало избирательным свойством: оно действовало на больное место и лечило его.
Ира приняла лекарство и легла. Голову сжало, как обручем. Мысль начала биться в одну точку. «Рассказ, рассказ, условные рефлексы»… Мысль уходила и приходила, снова исчезала и вновь появлялась. Мысль не давала покоя и бестолково, глупо, безнадежно стучалась в висок. Ире вдруг показалось, что она и вправду все придумала, а потом это все растаяло, и Ира никак не могла вспомнить, что же такое это было. Ира вспоминала и чувствовала, что вспомнить это немыслимо. И все же почему-то ей казалось, что то, что она силится вспомнить, с каждой попыткой приближается к ней. И вдруг оно вспомнилось, вспомнилось именно то, что промелькнуло у нее в голове несколько минут назад. Оно вспомнилось и начало обрастать, обрастать, и тут Ира поняла, что она придумала рассказ.
…Писать было трудно. Самым мучительным было то, что Ира не могла сразу написать хотя бы страницу, не могла отдаться «во власть перу», которое писало бы само собой, а ты бы в это время испытывал наслаждение, подъем, волнение.
Нет, Ира этого ничего не испытывала, Ира писала, как бездумная, холодная машина. Никакого волнения, никаких восторгов, никакого вдохновения.
За весь день Ира в состоянии была написать только одну или две строчки. Придумывала она их в течение всего дня, а записывала вечером, когда можно было зажечь настольную лампочку. У Иры болели глаза, и она могла писать только при ярком свете. Когда у Иры не болели глаза, у нее болела правая рука. Правда, иногда у Иры не болели ни рука, ни глаза. В эти дни вместо трех строчек она писала шесть, но тогда заболевала голова и несколько дней Ира вообще не могла писать.
И даже когда строчек было уже много, Ира все равно не в состоянии была воспринять их как целое, потому что и читать она могла тоже только по две-три строчки в день.
Руки и глаза у Иры как электропробки: они не дают перегореть всей цепи. Заболели глаза или рука — значит, надо прекращать писать.
Ира уже умела терпеливо лежать, терпеливо молчать, терпеливо переносить боль и оскорбления окружающих. Теперь надо было научиться терпеливо писать.
Терпение — это великое мужество. Но раньше Ира терпела от силы, теперь она терпит от слабости. Она так долго от всех терпела, что уже привыкла терпеть. И теперь она терпит не для того, чтобы выздороветь и доказать всем, что она не стерва, которая просто не хочет работать. Нет, теперь Ира уже не надеется выздороветь. Так для чего же теперь терпеть? А потому, что привыкла, и потому, что очень Ире страшно бывает, когда она вспоминает шапки и рефлектор и как она лежала без движения, с крутящейся внутри головы мыслью. Нет, нет, только не назад, только не в прошлое.
…В день когда у Сергея должно было быть собеседование, Инна Семеновна с утра начала мыть пол, потом стирать, потом пришивать бретельки к рубашкам и вдевать резинки в трусы. «Физическая работа меня успокаивает, — уверяла всех Инна Семеновна, — писать в таком состоянии я все равно не могу». А так как обычно Инне Семеновне на хозяйство времени никогда не хватало, то рваных рубашек было предостаточно. Все же примерно к пятому часу ожидания Инна Семеновна уже была не в состоянии и шить. Тогда она села на пол.
Сергей по-прежнему жил у товарища. Инне Семеновне он звонил каждый день, а сегодня обещал
