родители получили квартиру одними из первых, то есть как только начали вообще давать квартиры, после того как их не давали лет двадцать; так вот все эти родственники и знакомые, не получившие еще новых квартир и не имеющие поэтому ванн, приходили раз в неделю мыться в Ирину квартиру. И этих родственников и знакомых хватало на то, чтобы каждый день в течение всей недели кто-нибудь мылся. И если прибавить сюда ванны, которые по нескольку раз в день принимала Ирина мама, дорвавшаяся после пятнадцати лет скитаний до собственной ванны, то станет понятным, почему Ире вдруг начало казаться, что вся Москва решила мыться у них в ванне и что вода поэтому течет беспрерывно.
И даже после того, как у Иры побывал один врач, который, прощупывая Ирин живот, приговаривал «здесь больно, а здесь не больно». И там, где он говорил «больно», действительно было больно, а там, где он говорил «не больно» — действительно не было больно. То даже после того, как этот врач объяснил Ириному папе и Ириной маме, что любые самые малые звуки в Ириной голове усиливаются, как в пустой бочке, даже после этого мыться в ванне перестали только на один день, а уже через день пришли какие-то родственники и какие-то знакомые, которым нельзя было отказать хотя бы потому, что в течение пятнадцати лет скитания Ириных родителей эти родственники и знакомые никогда им не отказывали.
Так что Ире казалось, будто с утра до вечера в ее квартире текут потоки воды, текут прямо на ее голову, заливая ей уши. И Ирина голова поэтому не могла просто лежать на подушке, а должна была свешиваться вниз, потому что, когда голова у Иры свешивалась вниз, к ней притекала кровь и все эти потоки воды, которые падали на Ирину голову, не так шумели.
А тот врач, который знал, где больно, а где нет, прописал Ире новые лекарства и больше у Иры не был, потому что от его лекарств Ире сделалось еще хуже и она вместо шести листов компрессной бумаги стала класть на голову восемь листов. А лекарства, которые он ей прописал, начали сниться ей в виде огромных галош, которые она должна была каким-то образом сначала запихнуть себе в рот, а потом еще и проглотить.
И это был последний врач, которого Ира к себе допустила. После этого врача Ира уже к себе никого не допускала, конечно, если не считать Петра Дмитриевича. Но его считать не надо, так как Ира не считала его врачом. А уж кем она его считала, никто не понимал, так как она сказала, что врачей больше к себе пускать не будет.
И все-таки ей пришлось пустить к себе еще одного врача, потому что у Иры надо было взять анализ крови и это нельзя было сделать без того, чтобы не вызвать участкового врача. А когда участковый врач пришел и увидел Иру, то, хотя Ирина мама до этого объяснила врачу, что Иру нельзя ни осматривать, ни расспрашивать, что Ира боится врачей и лекарств, что врач должен только прислать к Ире сестру, которая возьмет анализ, — несмотря на все это, врач, увидав Иру, велела снять с Иры шубу, которая лежала поверх ватного одеяла, а потом, откинув ватное одеяло, велела снять лыжные брюки и шерстяные чулки. И наконец, когда она увидела Ирины голые ноги, она двумя пальцами, большим и указательным, осторожно подняла зачем-то Ирину ногу, худую, как палку, и тут же опустила ее на постель, так и не дотронувшись до нее остальными тремя пальцами. После чего она сказала: «Завтра с утра не ешьте» — и ушла.
А кровь у Иры оказалась хорошей. И Ира ничуть этому не удивилась. Потому что еще когда только сказали Ире, что надо у нее взять кровь, она сразу же сказала — не надо, и не потому, что боялась участкового врача, а потому, что точно знала, что кровь у нее хорошая. И не только кровь, но и другие анализы. Потому что, когда она только заболевала и никто не хотел верить в то, что она может быть больна, она услышала, что у ее дяди низкий гемоглобин и поэтому он должен лежать и ничего не делать, даже не читать. И тогда Ира помчалась сдавать кровь на анализ с надеждой, что и у нее тоже что-нибудь найдется такое, после чего все ей скажут: «Лежи и не двигайся, и еще не читай, и уж ни в коем случае не поступай в аспирантуру». Но гемоглобин у Иры оказался хороший, и с тех пор для Иры перестали существовать какие бы то ни было анализы.
Но еще долгое время Ира считала, что если даже анализами ничего нельзя доказать, поскольку все анализы у нее нормальные, а это значит, по мнению врачей, серьезного заболевания нет и все это просто нервное, — все же Ира надеялась, что доказать, вероятно, чем-то можно. И когда Ире становилось хуже, Ира говорила: это к лучшему, так как все поймут наконец, что она действительно больна, и начнут ее лечить. Но когда Ире стало так плохо, что хуже уже просто и не могло быть, а Иру все равно никто вылечить не мог, Ира поняла, что зря доказывала. И что, возможно, именно потому, что она все время хотела всем что-то доказать, она и докатилась в своей болезни до того, что уж дальше катиться было некуда.
Ира лежала и мечтала о таком враче, который бы, как тот врач, который щупал ее живот и говорил «больно», а потом щупал и говорил «не больно», сел бы рядом с ней и, посмотрев на нее, точно сказал, как у нее болит в голове и как и что у нее будет болеть завтра, послезавтра, через месяц. И чтобы этот врач «сварил» какое-то такое лекарство, от которого бы все ее боли в один миг исчезли.
Но врача такого не было, и лекарств Ира не принимала. Целыми днями Ира лежала и думала о том, как и в какой момент своей жизни она поступила не так, как должна была поступить, и этот ее неправильный поступок явился причиной того, что она теперь лежит во всех этих шапках и платках, с рефлектором и заклеенными окнами, не способная ни читать, ни говорить, ни слушать.
Все дело было в аспирантуре, думала Ира, потому что если бы не было этой аспирантуры, то она не должна была бы заниматься через силу и не дошла бы до такого состояния. Но у нее не хватило тогда решимости отказаться от аспирантуры. Ей казалось, что еще немного — и все пройдет, как тогда после гриппа, когда она тоже долго не могла заниматься, а потом не только сделала диплом, но у нее еще хватило сил выступить против своего научного руководителя. Ирин руководитель требовал все новых и новых опытов, когда и так все уже было ясно. Ире даже пришлось избегать его, для того чтобы закончить диплом. И только на защите (ибо до защиты Ира руководителю диплома не показала, а дала его лишь оппонентам и самому заведующему кафедрой, который и выпустил Иру на защиту), только на защите, вернее после нее, Ирин руководитель подошел к Ире и преклонил перед ней, как он выразился, свою побежденную голову. Ире же за диплом поставили «отлично» и работу рекомендовали к печати.
И когда академик Дубинин, которому рассказал об Ире заведующий кафедрой, только взглянув на альбом, который Ира сама придумала, как сделать, чтобы ее рисунки (материал трехлетней работы) сразу давали ясную сравнительную картину развития двух видов рачков, сказал: «В аспирантуру!» — то и все вокруг начали кричать: «В аспирантуру!» И если бы это был не Дубинин, то от аспирантуры было бы еще легко отказаться, а после Дубинина это стало невозможным, немыслимым. И пока Иру не довели до того, что она надела на свою голову все эти компрессные бумаги, меховые шапки и платки, окружающие Иру и любящие Иру не успокоились.
А теперь даже папа и мама Иры, которые восторгались каждой ее пятеркой, предупреждали своих друзей и своих знакомых, у которых были дети, или только еще должны были родиться, или уже родились и начали кричать «уа»: «Только чтобы не было диплома с отличием». Словно все, кто когда-либо кончал с отличием, ложились потом, включали рефлектор и закупоривали окна.
А ведь надо было тогда вместо аспирантуры просто устроиться на работу, на простую работу. Когда Ира еще могла что-то делать руками и не могла только заниматься. И ведь она тогда пошла в зоопарк. Ей так хотелось работать. Но служащие, хорошие женщины, покачали головами, посоветовали поехать в деревню, попить козьего молока. Ира пришла домой, и больше у нее не было сил ни ходить, ни устраиваться, ни объяснять.
Нет, все началось гораздо раньше. Все началось с того, что Ира не купила себе меховой шапки. Вернее, она ее купила, но потом она ей не понравилась, и Ира выменяла ее на другую, которая ей уж совсем не шла и которую поэтому она и не стала носить, а стала носить косынку.
У Иры не было не только теплой шапки, но не было и рукавиц. И Ира хорошо помнит, как она зимой тащила раскладушку и руки у нее примерзли к железкам.
Еще с войны, с того времени, когда Ира была маленькой, она привыкла к тому, что люди плохо одеты, что ни у кого ничего нет. И что петли на папином пальто, сделанные ею уже после войны из кусочков, которые она вырезала из внутренних швов, являются предметом гордости. И вероятно, именно с тех пор Ире и стало казаться, что когда нечего надеть — это абсолютно нормально. Ира никогда не могла понять людей, которые летом покупают зимние вещи, а зимой летние. Потому что в их семье зимние вещи зимой и то редко покупались.
А ту раскладушку, которую Ира тащила без рукавиц, она тащила к Алеше, когда у него жила. И тогда мама Алеши очень удивилась, как это у человека нет рукавиц. Она вообще очень удивлялась, глядя на Иру и
