может оказаться вера в то, будто освобожденной от социализма части Европы нужна теперь одна- единственная альтернатива - либерализм. 'Привлекательность' фашистских лозунгов возрастает тогда, когда либеральная демократия обнаруживает свою неспособность решать жизненно важные проблемы. Либо популярность фашистских лозунгов является следствием того, что люди не в состоянии уже больше выносить разложение культуры и морали.
3. В этой связи можно напомнить о том, что еще в XIX веке консервативные мыслители, такие как Токвилль, Ницше и Буркхардт, занимавшиеся критикой культуры, предвидели возможность установления также и 'мягкого, эгалитарного, потребительского тоталитаризма', с тотальным однообразием и уравниловкой. Этот тип тоталитаризма отличается по методам, он не пользуется теми примитивными способами удержания своего господства, которые были характерны для властителей тоталитарных режимов в ХХ веке.
Имеется в виду развитие в том направлении, которое заметил еще Гегель, говоривший в 'Философии права' об опасности абсолютизации общества и установления господства 'атеизма в мире нравственности'. Постмарксизм, живущий иллюзиями, не замечает дьявола даже тогда, когда тот уже схватил его за шиворот.
Марксизм, несомненно, был господствующей философией эпохи вплоть до конца 80-х годов. Какая же иная философия могла бы теперь сыграть ведущую роль вместо марксизма, вопрос этот мог бы стать предметом актуальной дискуссии исторического значения. В этой связи для нас особенно важно понятие утопии. Когда я объяснял поражение реального социализма крушением утопии, то имел в виду не только неизбежность краха всякой утопии как таковой, но и то обстоятельство, что затем восстанавливается нормальное состояние общества. Иоахим Фест обосновывает превосходство наших либеральных отношений тем, что либерализм - не утопия и не нуждается в таковой. В этом можно, заметил бы я, усомниться. Важно, впрочем, другое. Стратегическое значение этого аргумента состоит все же в том, что марксизм-ленинизм вырвался из логики эпохи Нового времени и как историческое явление представляет собой нечто чудовищное.
Как пойдут дебаты о феномене постмарксизма, мнимого или настоящего, и чем они кончатся, зависит от того, насколько нам удастся понять место марксистско- ленинского социализма в контексте эпохи Нового времени в целом. Еще совсем недавно в Германии можно было встретить мнение, причем не только среди левых интеллектуалов, будто социализм представляет собой явление более высокого порядка, чем буржуазное общество, и обладает по сравнению с ним определенным превосходством. При всех своих ошибках и недостатках, социализм совершил качественный скачок, преодолев якобы отчуждение, которое было характерно для всей предшествующей истории. И хотя социализм не достиг еще уровня удовлетворения потребностей, который существует в высокоразвитых капиталистических странах, он может считать своим достижением принципиальное преодоление фашизма; благодаря этому он может рассматриваться как самая прогрессивная общественная формация в истории.
Тем самым ставится вопрос о критериях и масштабах, по которым можно было бы судить, является ли то или иное общество прогрессивным или реакционным. Кому принадлежит решающее слово относительно таких критериев? Если исходить при этом из тех критериев, которые были характерны для прогрессивных движений со времен Французской революции, тогда нельзя отрицать, что социальный проект марксизма должен был стать осуществлением самых глубоких устремлений, даже, можно сказать, самой логики эпохи Нового времени. На достижение этих целей ориентировала философия атеистического Просвещения и утопического социализма. Речь шла об историческом проекте овладения природой и об осуществлении телеологического замысла: целью было создание такого мира, в котором был бы снят фактор случайности. Предполагалось достичь господства над случайностью. Упразднить судьбу, положить конец политике как таковой. Пользуясь словами Блоха, сделать так, чтобы весь мир был человеку родиной. Речь шла о преодолении отчуждения между субъектом и объектом, о достижении идентичности между свободой и равенством, об осуществлении демократии в ее завершенном виде.
Марксизм, разумеется, не единственная идеология, ориентирующая на такого рода представления. Однако именно марксизм может притязать на то, чтобы быть самой радикальной и последовательной формой этой веры эпохи Нового времени. Для нынешней ситуации в мире характерно, что исчерпана оказалась духовная энергия, содержавшаяся раньше в утопиях. Отсюда не случайно появление рассуждений о конце истории, конце политики и тем самым о конце эпохи Нового времени в целом.
Как бы то ни было, но пока эпоха Нового времени следует заданной ей цели, она не сможет прожить без утопий. Экономика производит средства для физического выживания людей, но экономика сама по себе целью не является. Если прежняя потребность в утопии так и осталась неизменной, это может служить утешением. Эпоха Нового времени оказалась в такой ситуации, что завтра у нас вообще не будет ответа на возникающие вопросы. Пусть даже и таких ответов, которые нашими интеллектуалами еще вчера отвергались с презрением и отвращением как консервативные. Если современные государства не могут справиться с международной организованной преступностью, а системы социальной безопасности задыхаются от гигантского наплыва иммигрантов, - это значит, что наши прогрессисты, даже если они именуют себя сторонниками левого 'либертаризма', теоретически иссякли.
Но как же можно все-таки прожить в этом мире, не пользуясь утопией как лекарством, сохраняя реальный взгляд на положение вещей и твердую надежду? Размышления на эту тему неизбежно приводят нас к вопросу о положении христианства и церквей в Германии. Что означает для них постмарксизм? Создается впечатление, что теологи не делали для себя до сих пор каких- либо выводов в отношении положения христианства, которые вытекали бы из крушения реального социализма. Напротив даже, порой кажется, что единственно возможный и желанный идеал социального прогресса по-прежнему усматривается в социализме, который заменяет свое марксистское обоснование, исходившее из теории классовой борьбы, на христианско-социальное.
И это неудивительно, так как превращение христианства в своего рода социальную религию является неизбежным следствием секуляризации всего содержания христианской теологии, предпринятого самими же теологами. Эта теология исходит, так же как и марксизм, из того, что тотальная секуляризация современного общества - процесс, якобы, исторически неизбежный, который должен закончиться полным исчезновением религии. Потому эта теология секуляризировала в субстанции христианской догматики все, что оставалось бесспорным на протяжении почти двух тысячелетий.
Для более консервативных теологов церковь и теология были не более чем неким корригирующим противовесом процессу рационализации в современном обществе. Однако сдержать этот процесс или изменить его, по существу, церковь и теология, как полагали эти теологи, не в силах. В этой духовной ситуации и появились неоконсервативные интеллектуалы, поставившие в центр своей теории тезис о том, что религия есть преодоление фактора случайности, то есть средство, помогающее человеку справиться с ударами судьбы. Общим у этих неоконсервативных теоретиков и у сторонников секуляризации является склонность к тому, чтобы вопрос о теологической истине вообще больше не ставить, а религию понимать лишь функционально. Ссылаются при этом либо на ускорение исторического процесса, угрожающее религии исчезновением, либо на необходимость сдерживания этого ускорения, чтобы уберечь человека от тотальной власти общества.
Происходит разрыв традиции: уже не удается более передать следующему поколению даже самое элементарное знание об истине и истории христианства. Христианское происхождение и сущность нашей культуры почти полностью игнорируются. Христианское учение и убеждения низводятся до положения объектов любой произвольной интерпретации и манипуляции. Христианское самосознание переживает процесс разложения.
Создается впечатление, что христианство умирает как субстанциальная истина, но оно выживает как мораль. Наихудшая рана, которую нанесло себе само христианство, состоит в морализации понятия греха. Следствием этого является то, что религиозные устремления находят свое выражение в предхристианских и постхристианских формах религиозности,
