Месть еврея

—  Любезный Леви,— сказал банкир, отвечая легким кивком головы на глубокий поклон своего поверенно­го,— я желаю приобрести все долговые обязательства и векселя графов Маркош, отца и сына. Переговорите со всеми, у кого могут быть такие бумаги. Даю вам шесть недель сроку для этой операции и вознагражу вас за труд.

—   Вы знаете, господин Мейер, что ценность этих до­кументов весьма сомнительна,— заметил агент.— Оба графа игроки; земли их заложены, и я считаю их поч­ти несостоятельными.

—  Это не меняет моего решения. Достаньте эти бумаги, хотя бы это стоило нам больших убытков. Когда все документы будут собраны, вы передадите их моему сыну, так как это дело касается собственно его.

—  Теперь,— обратился он к Самуилу,— пойди, мой друг, отдохни. Ты сегодня не в силах заниматься, не правда ли? А я буду работать за двоих.

* * *

Недели через три после приведенного нами разгово­ра Валерия Маркош сидела с подругой графиней Антуанеттой фон Эберштейн в своем прелестном будуаре, об­тянутом голубым атласом и украшенном множеством самых редких цветов.

Молодые девушки представляли полнейший конт­раст. Стройная, нежная, грациозная Валерия, с осле­пительно белой кожей и пепельными волосами, про­званная «феей», казалась ребенком возле высокой, ве­личественной Антуанетты с густыми черными косами, огненными глазами и энергичным лицом.

Подруги с детства, воспитанные в одном пансионе, они искренне любили друг друга и проводили вместе целые недели, так как в доме графа на Антуанетту смот­рели как на близкую родственницу.

Антуанетта казалась озабоченной. Перелистывая ху­дожественный журнал, она бросала время от времени пытливый взгляд на свою подругу, лежащую на малень­ком диване и задумчиво устремившую глаза в прост­ранство. Хотя было около двенадцати часов, но Валерия была еще в белом пеньюаре, и ее маленькая ручка рас­сеянно играла кистями кушака, охватывавшего ее талию. Вдруг Антуанетта отбросила журнал и порывисто встала.

—  Нет, это невозможно! Что с тобой, Валерия? Не без причины ты бледна, грустна и постоянно задумчи­ва. Скажи мне правду. Ведь мы клялись не иметь тайн друг от друга.

Валерия вздрогнула.

—  Какая ты порывистая,— проговорила она, припод­нимаясь и привлекая подругу к себе на диван.— Впро­чем, ты права, я ничего не должна скрывать от тебя. Но поклянись сперва сохранить в тайне то, что я тебе скажу, так как мое горе вызвано беспокойством о де­лах Рудольфа.

Густая краска покрыла щеки Антуанетты, но погло­щенная своими собственными мыслями, Валерия ничего не заметила и продолжала:

—  Да, я скажу тебе все, но должна начать с проис­шествия, случившегося со мною в конце прошедшего сентября, за три недели до твоего возвращения.

—  Я знаю, ты упала с лошади. Твой брат говорил мне об этом. Но в этом падении не было ничего опас­ного, и оно не имело влияния на твое здоровье.

—  Ты ошибаешься, я рисковала жизнью. Но ты не знаешь, кому я обязана тем, что все кончилось так счастливо. Я никогда не называла имени этого челове­ка, так как оно неприятно отцу и брату.

—  Вот странно! А между тем, это правда: никто не произнес имени того, кто тебе оказал помощь.

—  Я расскажу тебе все подробно,— проговорила Ва­лерия нерешительно.— Когда Феб споткнулся, я упала и так сильно ударилась головой о землю, что у меня потемнело в глазах. Смутно чувствовала я, что лошадь поднялась на ноги и волочила меня, так как нога моя застряла в стремени, а, очнувшись, увидела себя в объ­ятиях красивого молодого человека, который усаживал меня под деревом, но тут я лишилась чувств. Когда я окончательно пришла в себя, то лежала уже на диване, возле меня на коленях стоял тот же молодой человек и давал мне нюхать спирт; по другую сторону стояла почтенная старушка, вероятно, ключница. Тут я замети­ла, что мой спаситель красив, но цвет и форма его ли­ца обличали в нем иностранца.

Он предложил мне пить, занимая меня, и я, не стес­няясь, отдавалась той симпатии, которую он мне вну­шал, так как, судя по его манерам и богатству мебли­ровки, я думала, что имею дело с равным. В знак бла­годарности я протянула ему руку, и он поцеловал ее восторженно, что заставило меня покраснеть. Вскоре приехал извещенный обо всем случившемся Рудольф, и я, прощаясь с незнакомцем, спасшим мне жизнь, про­сила его бывать у нас, но вообрази себе мое смущение, когда Рудольф, взглянув на меня — ты знаешь этот взгляд — представил мне моего спасителя: это был Са­муил Мейер.

—   Как! Самуил Мейер, сын еврея-миллионера,— воскликнула Антуанетта и с хохотом упала на диван. — Бедная Валерия! Понимаю, в каком ты была положении: он тебя нес на руках. Фи! Твоя хорошенькая головка ле­жала на его груди или плече! Конечно, это возмутительно.

—   Это еще ничего. Но возмутительнее всего было уз­нать, что человек с такой наружностью и отличными манерами был чистокровный еврей, даже некрещенный,— сказала Валерия нетвердым голосом.

Антуанетта с удивлением взглянула на разгорячен­ное и взволнованное лицо подруги.

—   Неужели, Валерия, ты действительно думаешь, что крещением можно уничтожить происхождение чело­века?.. Однако я все еще не вижу причины твоего горя.

—  Дай мне кончить. Два раза Мейер приезжал к нам, но по приказанию отца и Рудольфа его не приняли.

—   Надеюсь, ты ничего не находишь против такой благоразумной меры? — перебила ее Антуанетта.— Бла­годарю за удовольствие встречать в вашем салоне чело­века, который, конечно, распространяет неприятный аромат, свойственный его расе! Не гляди на меня с та­ким удивлением, наследственность этого запаха — факт.

—   Нет, нет,— возразила Валерия, смеясь от души.— Мейер не распространяет никакого дурного запаха. Он был слегка надушен, как каждый из нас, и прекрасно одет.

—   Смотри, Валерия, ты что-то очень защищаешь этого еврея, и я начинаю подозревать тебя кое в чем,— заметила Антуанетта с притворным беспокойством.

—   Не бойся, пожалуйста, и выслушай самое главное. Недели три тому назад я неожиданно встретила Мейера у барона Кирхберга. Поверишь ли, что он крайне развязно стал требовать от меня объяснения, отчего, пригласив его, я ни разу его не принимала?

—   Это слишком. И как в этом виден еврей, особен­но, если он не подозревал причины отказа.

—   Представь, милая Антуанетта, мне кажется, что он не подозревал. Я была тем более взбешена этой на­стойчивостью, что он заставил меня краснеть за мою не­благодарность, так как, действительно, стыдно указать на дверь человеку, который спас тебе жизнь.

—  А как иначе, когда это еврей! — возразила Анту­анетта.

—   Конечно, но тем не менее, я была раздражена и дала понять ясно, что ему не место в нашем доме. Он был оскорблен. Смертельная бледность покрыла его лицо; я думала, что он упадет, и мне хотелось успокоить его словом участия. Он говорил об уважении, которое внушает еврейское золото, а глаза его пылали презре­нием и злобой, когда он подал мне письмо Рудольфа, в котором тот просил у него в долг крупную сумму денег и называл своим другом. В заключение он намекнул, что наши дела очень плохи, и ушел прежде, чем я ус­пела прийти в себя.

Валерия быстро встала, подошла к письменному столу.

—   Я не решилась отдать это письмо Рудольфу, хотя знаю, что он не уплатил долг.

Дрожащей рукой Антуанетта схватила листок и, пробежав его глазами, спросила:

—   Почему ты знаешь, что этот долг не погашен?

—  Ты не заметила,—сказала Валерия.— Вот читай:

«Дорогой Самуил, это письмо будет ручательством, что я уплачу вам долг при первой возможности. Тогда вы возвратите мне эту записку, которая, я знаю, остается в надежных руках».

—   Это надо узнать! Может быть, твой брат заплатил свой долг этому наглому ростовщику, а письмо позабыл взять: молодые люди так неосторожны! — говорила Ан­туанетта, видимо, принимавшая самое