Месть еврея

нескромный взор никогда не увидит этого холста, эту злую шутку, о ко­торой я очень сожалею, и прошу мне ее извинить, как и вас, граф, прошу простить мне мои несправедливые слова.

Он протянул графу руку и тот удержал ее, пытливо смотря на него.

—   Зачем вы так мстительны, вместо того, чтобы по­пытаться исправить прошлое? — дружеским тоном спро­сил он.— Эта картина выдала вас и указала, что вы ни­чего не забыли. Так что же? Вы молоды, судьба сулит вам удачу, а я уже не тот ослепленный предрассудками сумасброд. На этот раз я не буду ставить препятствий вашему счастью и счастью Валерии.

Гуго вздрогнул и попятился, а его взволнованное ли­цо то краснело, то бледнело.

—    Нет, это невозможно! Благодарю вас, граф, благо­дарю от всей души за великодушные слова, вы не мог­ли лучше загладить прежних обид, не могли дать луч­шего доказательства вашей дружбы,— он обеими руками пожал руку Рудольфа,— но прошлое непоправимо и что-то непреодолимое встало между нами: могила ли князя или мое злодеяние? Но я думаю, что княгиня, со своей стороны, не нашла бы счастья со мной. А потом, я жестоко страдал, чтобы вновь предпринять такой полет Икара. Между княгиней Орохай и мною пропасть очень велика.

— Страшный человек,— прошептал граф, в свою очередь пожимая руку. — Итак, до свидания, Вельден, и да будет на все воля Божья.

XI

Прошло около двух месяцев. Валерия настояла на своем и поехала в Штирию, хотя переданные ей Ру­дольфом извинения значительно смирили ее гнев. Вер­нулась она уже прямо в Пешт, куда прибыла из имения и семья графа Маркоша. Несмотря на чудесную осень, переезда требовали дела графа и графини.

В день второй годовщины смерти мужа, Валерия возвратилась с кладбища, заперлась в своем будуаре. Ей предстояло исполнить последнюю волю покойного и вскрыть оставленное им письмо.

Подавленная воспоминаниями, с тяжелым сердцем приступила она к этому. Было жарко, как в июле. Рас­пахнув окно, Валерия села у письменного стола и выну­ла шкатулку, взяла запечатанное письмо, которое столь­ко раз рассматривала. Что-то узнает она? Дрожащей рукой сломала печать, вскрыла конверт и вынула завет­ное письмо. Но при виде строк, написанных рукой то­го, кого уже не было в этом мире, слезы хлынули гра­дом. Долго она плакала, глядя на висевший над столом портрет Рауля, который улыбался ей, словно живой, за­тем, когда острый приступ горя, потревоженного воспо­минаниями, прошел, она поцеловала письмо, развернула его и, волнуясь, стала читать.

«Горячо любимая Валерия! Читая эти строки, ты услышишь загробный голос друга, который будет неиз­менно любить тебя, как любит и теперь, когда я пишу, хотя и не той материальной любовью, которую омрачают ревность и эгоизм. С приближением великой минуты, когда душа готовится возвратиться в свое вечное оте­чество, человек смотрит совсем иначе на жизнь, и моя лю­бовь к тебе, кроткая и верная моя подруга, сосредоточива­ется на единственной мысли обеспечить твое счастье, когда меня уже не будет, чтобы беречь тебя и ребенка.

Надеюсь, дорогая, что когда ты будешь читать это письмо, скорбь об утрате меня уменьшится, а время — этот великий утешитель — уврачует раны твоего сердца. Эта надежда заставила меня назначить двухгодичный срок, чтобы сказать тебе то, что во время первого при­ступа твоей печали показалось бы тебе возмутительным и что ты оттолкнула бы как оскорбление моей памяти. По прошествии этого срока спокойствие вернется к тебе, жизнь начнет вступать в свои права, и ты лучше поймешь мою мысль и глубокую любовь, которая мне ее внушила. Я оставляю тебя, моя милая Ва­лерия, в полном расцвете молодости и красоты, а на твою долгую, по всей вероятности, жизнь, не завещаю тебе иной цели и утешения, кроме нашего маленького Рауля, это непорочное сокровище, подверженного всевоз­можным случайностям. Что останется тебе, если бы ты лишилась твоего единственного ребенка? Сердце мое сжимается при мысли о пустом тоскливом существова­нии, которое ожидало бы тебя, привыкшую к любви и неусыпным о тебе заботам боготворящего тебя человека. Я не хочу, чтобы ты обрекла себя на одиночество из-за преувеличенного чувства нежной верности к моей па­мяти и нисколько не принуждаю тебя сделать новый вы­бор, считая своим долгом сказать, что есть человек, пе­ред которым ты должна загладить свою вину и которого я считаю достойным и способным дать тебе счастье. Ты поняла, что я говорю о Гуго Мейере. Мое внутреннее убеждение — он все еще любит тебя. Подобное чувство заслуживает уважения. Потому что, хотя оно и побудило его совершить преступление, но, вместе с тем, облагоро­дило его и придало ему силу одержать величайшую по­беду, на которую только способно человеческое сердце. Судьба послала ему суровое испытание и унижение, ра­совый предрассудок отнял у него счастье, преступление отдало его во власть соперника, его жена ему изме­нила и, словно в насмешку, судьба не оставила ему ни­ чего кроме детей человека, которого все заставляло его ненавидеть. Этим двум существам, один вид которых должен вызвать тяжелое прошлое, он должен отдать все: отеческую любовь, имя и состояние, и эту тяжелую обя­занность он несет с достоинством, заслуживающим пол­ного уважения. В довершение всего, он принес трудней­шую жертву-, которую только может возложить мятеж­ное, оскорбленное сердце на алтарь раскаяния: ценой своей жизни он хотел спасти мою и сохранить нам обоим наше счастье. Если подвиг его самопожертвования не дал желанного результата, это уже от него нe зависело, но это последнее событие убедило меня в том, что стран­ное сплетение его судьбы с моей, как и борьба, кото­рую мы вели из-за тебя, моя дорогая, представляли ду­ховный поединок. Когда же я увидел, что после смер­тельной опасности, которой мы оба подверглись, он, бо­лее рисковавший, остался целым, между тем, как я умираю, то мне' стало ясно, что судьба решила не в мою пользу, справедливость требует, чтобы уходящий со сце­ны уступил свое место без злопамятства и мелочной рев­ности оставшемуся в живых.

Ужели мне быть менее великодушным, чем был мой соперник, особенно когда я убежден, что его глубокая, испытанная любовь служит порукой твоей будущности.

Итак, моя милая, если случай столкнет тебя с этим человеком и ты увидишь, что чувство его не изменилось, не отталкивай его, он несчастлив в своем одиночестве, а нашему Эгону нужна мать. Если ты думаешь найти счастье с Гуго Мейером, то поступай как подскажет те­бе сердце, моя дорогая, а я из пространства благослов­ляю вас и стану за обоих молиться. Не бойся, что дух мой будет испытывать ревность, нет, я знаю, что ты со­хранишь навсегда ту долю любви, какую питаешь ко мне, я не умру в твоем воспоминании, пока, наконец, все мы не встретимся в ином мире. Что касается пред­рассудков, сословных и общественных, я знаю, они не по­влияют на твои соображения, так как истинное благород­ство — это благородство души, которое доказывают дела­ми, а не случайностью рождения, наделяющей иногда дво­ рянскими титулами людей с грубой плебейской натурой».

Затем следовало уверение в любви, обращенное к Валерии, Раулю и Эгону, последнее прости к Рудольфу с женой и подпись.

Сильное, быстро нарастающее по мере чтения вол­нение охватило Валерию, в голове ее роилось мно­жество разнородных мыслей. Великодушие Рауля вну­шало ей восторженное благоговение, мысль о Гуго за­ставляла сильно биться сердце, а при воспоминании о страстном, хотя тотчас почти спрятанном взгляде, ко­торый она уловила в лесном павильоне, она вспыхнула.

Неторопливый стук в дверь нарушил странное душев­ное состояние. Весьма недовольная помехой, она сложила прочитанное письмо, поцеловала его и спрятала за корсаж.

— Отвори, это я! — послышался тревожный голос Антуанетты.

Валерия с удивлением открыла дверь, но взглянув на бледное, изменившееся лицо графини, вскричала с испу­гом:

—  Что с тобой? Не случилось ли что с Рудольфом

или детьми?

—  Ты не ошиблась, моя бедная Валерия, я дейст­вительно пришла сообщить тебе о несчастье,— отвечала графиня, стараясь говорить более спокойным голосом,— но не с моими детьми. Речь идет об Эгоне и Виоле.

—  Они больны?

—  Господь призвал их к себе!