собственного зачатия.
507. Времени на то, чтобы выбрать родителей, сами понимаете, было в обрез, а появиться на свет охота. И не как-нибудь появиться, а именно и только под предсказанной звездой, которая сулила удачу и благоденствие. Предок же мой по материнской линии был непозволительно переборчив. Ему, видите ли, мало было хорошего гхороскопа — ему ещё подавай бездефектный хромосомный набор и классическое воспитание в семье со старыми культурными традициями.
508. Парочку, отвечавшую всем его запросам, предок-таки отыскал. Но оказалось, что обитает эта парочка не в подмосковном колхозе имени Посмертной Реабилитации, а в пригороде, грызли б его кроты, Оксфорда. Существенная разница — особенно, если учесть, что в нужный момент над Оксфордом будут совсем другие звёзды!
509. И вы знаете, что тогда делает мой подлый предок? А вот что: за два часа тридцать шесть минут до момента зачатия (астрономическая разница во времени между Оксфордом и Подмосковьем) он разворачивает старый шарик в меркаторскую проекцию и, призвав на помощь субкосмические силы зла, овеществляет свой абстрактный бред.
510. И вот, с тех самых пор и до сего дня над любым захолустным ошмётком плоской земли висят и висят те же самые звёзды, вечно сулящие всем нам удачу и благоденствие. Слушай, Хряк, если тебе так нравится это пойло, допей и мою порцию, а то у меня от него живот пучит, а выплёскивать жа… (зачёркнуто).
511. Гхрымза Пачкун записал со слов Могучего Охотника Жигхана Беспалого в день, когда Могучий Охотник Жигхан Беспалый лично разверз уста:
512. Какая мне разница, что было давным-давно, так давно, что никто не помнит! Меня вот гораздо больше заботит, что кроты измельчали и стали хитрые, как я не знаю кто.
513. Мне нет никакого дела до твоих писулек, Гхрымза Пачкун, и мне плевать, что ночами ты жжёшь над ними свою пайку жира вместо того, чтобы её съесть. Но если ты завтра опять будешь спать на охоте, я возьму тебя за ноги и суну головой вперёд в самую большую нору.
514. И либо ты — слушай сюда, Пачкун, когда к тебе обращаются! — Либо ты успеешь проснуться, либо своими глазами узришь изнанку земли до того как я выну тебя оттуда на полголовы коро…»
Страничка древнего манускрипта обрывалась на полуслове. Илья машинально перевернул её, но обратная сторона пергамента была не обработана и непригодна для записей, а потому чиста.
Вряд ли это был оригинал первоисточника — против такого вывода свидетельствовали и тщательность выделки пергамента, и то, что он был изготовлен из свиной кожи. Считается доказанным, что Первые Хронисты — а Гхрымза Пачкун был, несомненно, одним из Первых Хронистов — делали свои записи на изнанке кротовьих шкур. Разумеется, это была поздняя копия оригинала — но всё же достаточно древняя, судя по той же тщательности выделки. Оставалось лишь поражаться кропотливости и мастерству безвестного переписчика, сумевшего без единой ошибки срисовать непонятный для него текст.
Впрочем, никто кроме Ильи не мог бы засвидетельствовать правильность написания таких терминов, как: «мутагенный фактор», «Подмосковье», «гхороскоп», «меркаторская проекция», «посмертная реабилитация». Считалось, что эти слова не имеют смысла и являются плодом воображения Первых Хронистов, которых никто, строго говоря, не считал хронистами. Как никто не счёл бы свидетельством свидетельство Ильи, основанное на сновидениях.
Всплыл и заиграл несуществующим в этом мире смыслом ещё один термин: «генетическая память». Как и положено порядочному термину, он ничего не объяснял Илье — он лишь привносил свою толику стройности в систему его безумия.
Или — знания?
Потому что теперь Илья знал и почти что видел, как это было. Гхрымза Пачкун как живой стоял перед его глазами: пария, чудак, зануда, хилый и почти бесполезный член первобытного общества, без которого, впрочем, первобытному обществу было бы скучновато. Он постоянно выклянчивал чужие пайки жира, потому что ему всегда не хватало своей, которую он тоже не съедал. Он постоянно ходил в обносках, потому что свою долю шкур, исчеркав мелкими буквами Забытого Алфавита, складывал в самом сухом и тёмном углу пещеры. Он отчаянно визжал и смешно скалил зубы, когда соплеменники делали вид, что хотят отобрать их. Иногда, наверное, не делали вид, а действительно отбирали.
Наверное, он мог бы стать вполне уважаемым человеком, если бы он и вправду был хронистом. Если бы он записывал события. Если бы он собирал и систематизировал факты и сведения об окружающем мире, необходимые для того, чтобы выжить в этом мире. Если бы он описывал повадки хищных кротов, способы выделки шкур (для одежды, а не для своих дурацких писулек) или хотя бы воспевал подвиги Могучего Охотника — в назидание потомству…
Но Гхрымзу Пачкуна не интересовали события и факты реального мира. Он записывал анекдоты. Доисторические байки у костра после удачной или не очень удачной охоты на доисторических чудовищ — кротов. И в особенности такие байки, в которых чаще встречались ничего не значащие слова.
Гхрымза Пачкун записывал сны своих соплеменников.
Теперь это было так же ясно Илье (и так же бездоказательно), как и смысл только что всплывшего загадочного термина «генетическая память».
Какое-то время Илья привычно и безрезультатно поразмышлял над прочитанным, снова изучил карту, ещё и ещё раз перечёл странную надпись, впрочем, не более странную, чем древний текст, — и, пожав плечами, уронил пергамент на пол шатра. Осторожно задул светильник и, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, стал прислушиваться к сонным звукам внутри и снаружи своего походного жилища.
Ровное, чуть слышное дыхание Рогханы рядом. Беспокойное бормотанье Аргхада, тоже уснувшего наконец на своём добровольном посту у входа в шатёр. Храпы, ворочанье, вскрики смертельно уставших людей, впервые за несколько дней насытившихся. Изредка шумно вздыхали, словно шёпотом переговаривались, жалуясь друг другу, не вполне сытые кони… И почти беспрерывно, с гулким горловым свистом, дышала совсем уже близкая запредельная бездна.
Различив наконец на западной стенке спектрально-чистые пятна света, пробивающиеся сквозь ветхую ткань, Илья бесшумно встал, бесшумно откинул полог и, оглянувшись на Рогхану (Спит? Спит…), вышел наружу, бесшумно подхватив по пути винтовку, заранее поставленную у входа. Конь его был с вечера осёдлан, как он и велел.
Не оглядываясь на радугу (она вот-вот должна была коснуться земли своими опорами и включить рассвет, но Илья ещё успеет насладиться этим зрелищем), он в поводу отвёл коня подальше от лагеря, благополучно миновав спящие дозоры. (Баргха становится слишком самостоятельным. Говорил же ему: никаких дозоров сегодня, пускай все спят!..) Вскочив наконец в седло и отъехав неспешной рысью полмили, позволил себе оглянуться на запад.
Ни генетическая, ни историческая, ни просто память ничего никому не объясняет. Она лишь по- новому (или, наоборот, по-старому) организует восприятие фактов. Она строго, хотя и вполне произвольно, разделяет их на бесспорные и сомнительные, на привычные и причудливые, на важные и не очень.
Бесспорным, причудливым, но, по всей вероятности, вздорным фактом оказались вот эти рассветы у самого края плоской земли. И чем ближе к запредельной бездне — тем причудливей и бесспорней.
Часа через три после полуночи возле зенита вдруг зажигалось полукольцо радуги, центр которого постепенно смещался к западу, а ровно обрезанные края висели в небе, не опираясь на твердь. Изумительно чистые краски привораживали взгляд, делая всё, что под ними, серым и неразличимым. А едва эта яркая арка, спускаемая на невидимых канатах, касалась земли, восточный горизонт за спиной Ильи вспыхивал, озаряя вершины курганов и оставляя в совсем уже непроглядной тени их подножия. Ставший до нереальности контрастным, пейзаж на мгновение словно бы застывал в неподвижности, а потом чёрные тени, как чёрные покрывала, падали и пропадали. Не сползали по склонам, не таяли — а падали и пропадали клубящимися складками… И в тот же миг беззвучно рвалась и разлеталась гаснущими осколками рассветная радуга.
Трижды за последние три ночи Илья наблюдал это зрелище, но ни разу не смог уловить начало падения чёрных теней. Как ни разу не смог уловить миг появления светила из-за края земного диска. Вот и теперь — едва погасла приворожившая взгляд радуга и Илья отвернулся, оказалось, что светило уже поднимается над горизонтом, выпрыгнув из бездны, — так полузатопленный и внезапно отпущенный мячик
