записывают.
Последний раз он позвонил за несколько дней до смерти. Он был очень грустным и усталым перед Новым годом, пожаловался, что не будет больше ни записываться, ни выступать. И вдруг - совершенно счастливый голос, смех отдохнувшего человека, разговоры о планах. Окончательно договорились делать книгу диалогов, которую придумали еще три года назад, но все руки не доходили. Напоследок он попросил меня купить ему в Москве американский сборник Fading Yellow - волновался, что его раскупят. Он как никто умел радоваться какой-нибудь старой и неведомой записи из шестидесятых.
За свою жизнь он пропустил через себя такое количество дико напряженных и указующих то в дебри, то в эмпиреи песен; так много времени пребывал в состоянии абсолютного эмоционального раздрая; выжал из себя столько густой ошеломительной энергии, что единственное, чего ему можно было желать после всей этой «работы в черном» - это самого обыкновенного комфорта. И я рад, что под конец жизни этого комфорта стало больше. Он стал слышать больше осмысленных слов благодарности, а не только пьяные вопли подрастающих панков. Я рад, что он поел в хороших нью-йоркских ресторанах. Что он поиграл на хорошей гитаре. Что он попел, наконец, в нормальных концертных залах и клубах, а не только в окраинных кинотеатрах, предназначавшихся под снос. Что он поездил по своей любимой Калифорнии. Что он умер в хорошей новой квартире.
Сказать по правде, я не нашелся, что сказать на похоронах, не знаю, что написать и теперь. Я только все время думаю про историю, с которой все, собственно, и началось. Мне было пятнадцать лет, и я ехал куда-то на метро. Нужна была красная ветка. Я вышел на станции «Площадь Свердлова» и потащился по длинной трубе перехода в сторону «Проспекта Маркса». Я шел, а какой-то парень на весь переход горланил песню - в те времена у уличных музыкантов еще встречались неплохие голоса, не то что сейчас. Я никогда до тех пор не слышал песни «Все идет по плану». Собственно, и тогда я услыхал всего пару куплетов в не пойми чьем исполнении под убогий бой гитары. Но даже и в таком самопальном варианте все сработало. Я не успел понять, что произошло - меня пробрало столь сильной, сладкой и солнечной вибрацией, что я просто позабыл, кто я, куда иду. Непонятно было, зачем все вокруг, но радость была такая, что едва не лишился чувств. (Как я много позже обнаружил, похожий эффект описан в «Голубом периоде де Домье- Смита» - чтобы не городить лишних слов, отсылаю вас к нему). Строго говоря, университет мне уже был не нужен, потому что я теперь знал вещи поважнее.
Когда много лет спустя Летов спел: «Х.. на все на это - и в небо по трубе», кто-то написал, что он имеет в виду крематорий. А я пребывал (и сейчас, признаться, пребываю) в странной уверенности, что воспета как раз эта труба-переход между давно переименованными платформами «Площадь Свердлова» и «Проспект Маркса». С пятнадцати лет, что бы ни происходило в жизни, я неизменно чувствовал у себя внутри эту солнечную вибрацию, многократно усиливающуюся от прослушивания тех или иных альбомов «Обороны». Я словно бы все еще топал по этому переходу в сторону «Проспекта Маркса». А 19 февраля 2008 года я понял, что этих звуков во мне больше нет, и переход - он кончился. Летов мне однажды высказался в том духе, что не стоит преувеличивать важность алкоголя, музыки, книг, фильмов и прочего допинга в достижении чего-то действительно важного - они только подручное средство. С их помощью, говорил Егор, ты на другой берег перейдешь, а дальше - сам. Дальше - пешком.
Его музыка вела меня почти двадцать лет. А теперь придется самому. Пешком.
Записки из гетто
Аэропорт и его обитатели
Елена Веселая
Лет сорок назад ходила по Москве шутка: если сбросить парочку фугасных бомб в районе метро «Аэропорт», страна может разом лишиться всей своей великой литературы. Несколько домов, кучкой стоящих на месте бывшей деревеньки, окрестили «писательским гетто». Кому пришла в голову идея поселить писателей в одном месте, непонятно. Скорее всего, она родилась в аппаратном мозгу какого- нибудь высокопоставленного чекиста - присматривать за гетто все-таки легче, нужно гораздо меньше персонала.
Дома поражали нездешней буржуазностью. Лифты с зеркалами (с годами становившимися все меньше, пока и вовсе не были разбиты), неотъемлемая принадлежность ведомственного дома - лифтерши, строго спрашивавшие «Вы к кому?» даже у жильцов, чистые (подумать только!) лестничные клетки… Все это сулило домам особую респектабельность. Разрешив писателям купить в рассрочку первое в их жизни приличное жилье, государство задохнулось от собственной щедрости. Ему, видимо, казалось, что теперь все писатели, как комары, должны есть с руки, а если что, можно и прихлопнуть. Неблагодарные мастера пера, инженеры и техники человеческих душ, однако, нет-нет да и норовили куснуть руку дающего, диссидентствовали, писали пасквили на советскую действительность. Государство искренне обижалось. И хотя квартиры были кооперативные, то есть не «давались», а «покупались», само право на их приобретение считалось не просто благом, а благодеянием.
Кооператив «Советский писатель», распределение жилья в котором описывать не стоит хотя бы потому, что это уже сделано Булгаковым в романе «Мастер и Маргарита», начал заселяться в беспечные оттепельные годы. Писателей оказалось гораздо больше, чем квартир, поэтому было решено надстроить еще один этаж, предполагавшийся чердаком. Именно в этом бывшем чердаке получили квартиру и мы. При распределении жилплощади мама услышала все, что полагалось в то время жильцам на птичьих правах: ее отца, писателя Артема Веселого, расстрелянного в 1938-м, реабилитировали в 1956-м, а мертвый писатель в глазах Правления - это плохой писатель. «Тут живым писателям квартир не хватает, а вы лезете», - сказали маме. Впрочем, она никуда не лезла. Поэтому мы семьей из четырех человек выехали из огромной комнаты в коммунальной квартире в Сивцевом Вражке и оказались в длинной, нелепой «двушке» с одной стеной и одним углом, зато с двойным балконом…
Заселялись весело. Все наши соседи были молоды, почти все печатались в «Юности» и в «Новом мире». Размежевание по политическим мотивам еще не началось, сталинисты затаились, юные дарования, обласканные Полевым и Твардовским, ходили друг к другу в гости, читали стихи, много пили, называли друг друга гениями - лишь для того, чтобы получить в ответ: «От гения слышу». На первом этаже поселился Михаил Светлов, что было очень удобно: гости пользовались не только дверью, но и окном. Много лет спустя эта квартира досталась моему брату, и я сполна оценила планировку: в узком пенале с крошечной кухней начиналась такая клаустрофобия, что впору было запить. Или жениться. Ни о чем другом в этой комнате думать было нельзя. Светлов, как известно, выбрал первое. Брат - второе, да скоро и съехал вместе с женой.
Списком жильцов мог бы гордиться любой журнал. Великие писатели земли русской заселили свою пядь настолько густо, что могли бы делать приличные издания не выходя из дома, в тапочках на босу ногу. Многие так и поступали: секретарь «Нового мира» Софья Ханаановна Минц жила здесь, и многие бегали к ней с рукописями, просьбами и интригами. Интриги она гнала прочь - более принципиального человека найти было невозможно. Ироничный Фазиль Искандер мирно по тем временам уживался по соседству со Станиславом Куняевым, Владимир Войнович из соседнего дома бегал к критику Бену Сарнову, Аникст принимал на дому студентов, а Эмма Герштейн наслаждалась тишиной в первой в своей жизни отдельной квартире… Глухая старуха Мариэтта Шагинян веселила окружающих изощренной громкой руганью со своим шофером, пытаясь подавить его авторитетом и революционной выслугой лет. Шофер, пожилой лысый мужчина, как огня боявшийся пламенной революционерки, всегда сидел на лавочке у подъезда вместе со старушками в шляпках, которые вспоминали свою парижскую юность. Ему, как видно, было интересно - до тех пор, пока они не переходили на французский.
Соседний дом номер 4 по улице Черняховского тоже считался частью «гетто». Он был построен года на два раньше кооперативом «Московский писатель» (наш оказался как бы круче), и там поселилась первая очередь писателей, обласканных в то время властью - от Константина Симонова до Александра Галича, тогда еще автора всенародного хита «Вас вызывает Таймыр» и сценария фильма «Верные друзья». Галич еще не грянул в струны и не запел про плывущие в Абакан облака и каменного генералиссимуса, принимающего парад уродов. Несколько лет спустя по подъездам ходила парочка активистов с характерной гебешной внешностью: молодой человек с мышиными волосами и усиками и пышногрудая приземистая блондинка - они собирали подписи жильцов под просьбой о «выселении аморально ведущего себя члена ЖСК Галича А. А.» В квартире над Галичем жила красавица Белла Ахмадулина, и у нее активисты не смогли добиться свидетельств аморальности соседа - поэтому пошли по квартирам. Мама ничего не подписала, да,
